«Есть, чем восхищаться, – пожалуй, скажут теперь, – разве тем только, что на бумагу был большой расход». Оно так! Но русская литература разве имела бы такого представителя у себя, как Кольцов[155], ежели бы полуграмотным запретить под анафемою браться за стихокропление, а ведь он начал писать и писал даже долго потом, оставаясь все-таки чем-то менее полуграмотного, и между тем он же сделался лучшим выразителем народного быта и народного склада мысли. Мицкевич, блистательный представитель этого периода Виленского университета, начал очень неблистательно, но под руководством других, особенно Ежовского[156], развился, окреп и оставил за собою всех своих руководителей. Надобно еще заметить, что первая любовь его к девице Марии Верещако, долго его вдохновлявшая, возникла и укрепилась пением с нею белорусских песенок.
И работала же молодежь, работала и втягивалась в работу так, что работа эта делалась для нее необходимостью жизни и чуть ли не второю жизнью. Вот только что умерший Крашевский, этот последний могикан, написал, не считая газетных статей, более 450 томов сочинений, из коих многие не без литературных и научных достоинств. Не всякому удается прочесть столько книг во всю свою жизнь.
И выходили же тогда из университета учителя, каких после не было видно, каких и теперь нет. Они-то заставили примерами и советами всю школьную молодежь в округе предаться науке и стремиться к умственному развитию. Писали и сочиняли все мальчуганы, и каждый ученик, не ниже третьего класса, вылезал уже из кожи вон, чтобы только обратить внимание на свое произведение.
Большею частью эти усилия принимали форму песен: в два темпа (краковяк) или в три (мазурка). Каждое событие, каждый слух даже сейчас же воспроизводился в виде песенки и разлетался иногда очень далеко. Был даже один краковяк с припевом после каждого куплета:
Ale cicho, cicho, cicho,
Bo posłyszą – będzie licho!
[157]число куплетов которого было бесконечно, потому что менялось чуть не каждый месяц и чуть не в каждой местности.
Мазурки и краковяки сочинялись на польском языке, вновь же явившиеся русские и даже белорусские песенки (а их было немало) распевались на готовые уже народные мотивы. Народности мирно сближались. Русские барышни играли на фортепьянах краковяки и мазурки, польские панны восхищались «Лучинушкой», любовались «Калинушкой». Солдатских песен только не пел никто, и русская молодежь стыдилась их. Старики, смотря на это, самодовольно улыбались; морщились, но молчали одни только доробковичи: им неприятно было сближение с белорусским народом.