Я почувствовал на себе проницательный взгляд Ефима, который ничего не сказал и продолжал упорно на меня смотреть.
— Что-же ты молчишь? — обратился ко мне Егор, — говори…
— Хочу работы, — сказал я, — и фатеру здесь.
— Фатеру? Больно ты скор. У меня живут люди известные, податные, а ты из каких будешь?
— Я в приказчиках служил, отказали, заливаю не в меру; хочу попробовать траурщиком.
— Попробовать! Тут нечего пробовать! У нас строго, и кой-кого не берём! Если Егор за тебя поручится…
— Чего поручится? — перебил я, — Я могу залог внести, обеспечение; у меня хошь сто рублей найдётся.
— Ну, коли залог есть — пробуй. Условия ты знаешь?
— Нет.
— Цена у нас за похороны шесть гривен. Пятак мне — пятьдесят пять копеек на руки получаешь; чайные от господ. В бюре чайных просить ни-ни, там положение девять гривен — 85 на руки и больше никаких.
— Ладно, все равно!
— Если жить у меня желаешь, то полтора рубля в месяц за фатеру. Харчись как знаешь в Малковом.
— Я согласен. Я вам красный билет[136] в залог предоставлю и останусь сегодня же. Паспорт у меня на той квартире, я после принесу.
— Оставайся. Коли деньги есть, паспорт неважная вещь. Паспорт будет, у кого есть деньги. Деньги-то не у кажинного есть, а паспорт у всякого. Как звать тебя?
— Миколаем! Так, дядя Ефим, вот десять рублей. Мы пойдём с Егором спрыснем мою службу, а после я приду ночевать. Завтра не назначишь меня?
— Приходи в четыре часа на площадь — может и попадёшь.
Егор стал прощаться. Ефим проводил нас до двери и показал мне свободную койку.
Мы ещё только спускались с лестницы, как нас нагнал какой-то молодой парень с рыжими усами, в картузе и со светящимися, как у кошки, глазами.
— Егорка, ты что ж нынче траурщиков сватаешь и бежишь? Ах, ты косой дьявол! Да ты лучше по Малкову переулку не ходи! Шапку снимем и затылок намылим! Это что за гусь? — ткнул он пальцем на меня.
— Пойдём, пойдём, леший, жри!
— Это Касьян, — рекомендовал Егор картузника; — лихой траурщик на все руки, прошёл огонь и воду; первый игрок на Горячем поле! Ты познакомься с ним! Пригодится, если сойдётесь.
В трактире Малкова переулка, куда мы зашли, была масса народа и все исключительно факельщики, читальщики и другой люд, живущий покойниками… Громкий разговор во всех углах касался исключительно траурных тем и циничных откровенностей из области погребения. Жутко было в этой «семье», но пришлось разыскивать столик, усесться и пить. Пить и слушать, принимать участие в беседе.
Касьян оказался словоохотливым. Он с места в карьер засыпал меня множеством тайн и новостей их «семьи»… Они вчера только, сорок человек, резались в банк на «Горячем поле» и он проиграл 111 рублей. Ну да наплевать! Ему и больше приходилось проигрывать; траурщик Данила оказался вором; он на последнем выносе стащил серебряную ложку и, хотя все это знали, но боялись выдать его полиции; а он не побоялся; пригласил Данилу в трактир, угостил водкой и тихонько послал за городовым; иначе взять его было нельзя, потому что в «пироговской лавре» не сыщешь человека, если он спрячется, ни за что не сыщешь. Там «прописных» (с паспортом) живёт 5,000 человек, да столько же скрывается без прописки; по 100–150 человек набито зимой в квартире; на чердаках, лестницах, в подвалах везде ютятся траурщики; ни полиция, ни санитары сюда не заглядывают, потому что сделать все равно ничего нельзя; народ отчаянный; с ним лучше не связываться.