Из одиннадцати задержанных — ни одного коренного донбассовца. Раньше здесь никогда не бывали, родственников и знакомых на этой территории не имели, так что за две-три недели завести особо прочные связи с населением не могли. В начале войны они попали в плен, там их завербовали. Элементарная подготовка — и засылка. Почти все они заранее обречены на провал, им даже хороших документов не дают — грубая «липа».
Четверо сигнальщиков по приговору трибунала были уже расстреляны. Остальных я допросил самым тщательным образом. Они прекрасно понимали, что за измену Родине в военное время наказание может быть только одно — смертная казнь. Каждый из них готов был любой ценой продлить свою жизнь. Надеясь хоть на какую-то отсрочку, они выкладывали все, что знали, а некоторые, желая «задобрить» следователя, пытались даже сочинять. Жалкие людишки. Не знаю, что для них было большим наказанием — расстрел или долгое, почти бесконечное ожидание, «когда за тобой придут». Пустые, мутные глаза, трясущиеся руки, невнятное бормотание и угодническая поспешность, когда на твой вопрос отвечают прежде, чем ты успел его задать. Конечно, умирать никому не хочется, жизнь дается раз. Но у человека против животного страха перед смертью есть особая защита — осознанная необходимость. Я могу по-человечески понять испугавшегося. В жестоком бесконечном бою порою сдают нервы. Что ж, у терпения и выносливости есть свой предел. Но предательство — всегда расчет, всегда барышное торжище: «А что я буду иметь в обмен?»
Во время этих в общем-то однообразных и нудных допросов я обратил внимание на «оправдания» ракетчиков, которые пытались навести вражеские самолеты на станцию. Они твердили, что после их сигналов «ничего плохого не случалось», бомбежки не было.
Случайность, на которую так щедра война? Или в этом проявилась какая-то закономерность? Каждый из ракетчиков до задержания провел в основном по нескольку сеансов сигнализации: по два, по три, некоторые по пять. Но немецкие бомбардировщики саму станцию обходили стороной, хотя усердно бомбили мосты.
Почему миновали станцию? Боялись зенитного огня? Или была иная причина?
Пока я возился с архивами и допросами, дважды звонил Борзов. За каждым словом комиссара я видел Вячеслава Ильича, зримо представляя, как он неторопливо, раздумно произносит фразы, выделяя смысловыми интонациями главное. Мне нравилась такая манера общения с людьми, и я невольно начал себя ловить на том, что мне и самому порою хочется разговаривать с теми, с кем я встречаюсь, вот так же весомо, значительно и ответственно.