Этот фактор определял частоту премьер и интенсивность репетиций. «Мы почти исчерпали весь мировой репертуар. Это был конвейер, потогонная система. Но только так можно было выжить. Зато какая была школа!» Артисты харбинского театра были востребованы повсюду – везде знали их закалку, работоспособность, привычку к дисциплине. Харбинскую школу прошел знаменитый Лемешев. Называлось еще несколько имен, прославившихся после Харбина, но они мне тогда ничего не говорили, поэтому я их легко забыл. Помню лишь, что одна из харбинских балерин стала звездой французского балета. Я задавал вопросы об эмигрантских поэтах и слышал в ответ стихи… До сих пор помню это чувство прикосновения к невыразимо – по контрасту – прекрасному миру, для которого чудом нашлось место на земле, а могло и не найтись. Пусть я его не увижу – главное, что он был и продолжает быть.
В 60-е я был мимолетно знаком со Светланой Юрьевной Завадовской, окончившей в эмиграции Сорбонну и преподававшей на филфаке ТашГУ. Она попала в СССР в самом начале 50-х через Прагу. В мастерской ее мужа-художника я разговорился с другим бывшим парижанином (питомцем невероятного учебного заведения под названием «Американский университет в Бейруте») о литературе и почему-то упомянул Максима Горького. Мой собеседник сказал, что мне открыла бы глаза вышедшая в эмиграции книга Евгения Чирикова «Горький – Смердяков русской революции», но добыть ее, добавил он, нелегко: детей (или внуков) Чирикова по прибытии в СССР «засунули» в город Чирчик – видимо, по созвучию, – впрочем, один из Чириковых устроился работать на Ташкентскую киностудию, так что шанс у меня есть. Однако мне хватило заголовка. Как сказал наш классик, «и нечего прибавлять уже потом, какой у тебя нос или губы, – одной чертой обрисован ты с ног до головы». Вот как далеко долетела стрела эмигранта!
Вспоминаю еще одного выпускника Сорбонны, Георгия Орагвелидзе, высокомерного господина с танцующей, какой-то несоветской походкой. Он тоже преподавал на филфаке ТашГУ – явно не без последствий для идеологического целомудрия своих студентов. Не поручусь, что среди остальных преподавателей нашего университета не было еще двух- трех питомцев Сорбонны, Кембриджа или загадочного бейрутского заведения.
Я бесконечно благодарен «возвращенцам», «тамиздату», своему эпистолярному знакомству с Владимиром Набоковым (в 1967-м) и еще многому, многому в том же духе – всему, что заронило мне в душу искры любви к старой России, определив этим мою дальнейшую жизнь.
* * *
Обсуждая вопросы «импорта» эмигрантов – как в 1935, 1946 или 1954-м, или их «инкорпорации» – как в 1939, 1940 или 1945 годах, – советское руководство всякий раз должно было задумываться, не внесут ли они идейное разложение в чистые советские души. Без сомнения, кто-то говорил, что внесут и хорошо бы обойтись без них. Товарищи из «органов», надо думать, успокаивали: все будет под контролем, никакого идейного разложения не допустим. Оглядываясь назад, можно со спокойной совестью сказать: эмигранты внесли – дистанционно и контактно – достойный вклад в идейное разложение «советского человека». Без них это разложение шло бы медленнее.