Прояснять вопросы подобного рода имеет смысл лишь в живом обсуждении, а то ив споре, но мне нечем было бы откликнуться на воспоминания о годах, когда я еще не родился. Не повезло мне и оказаться в компании ровесников Нагибина, где об этом могла зайти речь. В своем «Дневнике» он не раз упоминает, что любил собирать застолья однокашников, где все перебивают друг друга классическим «А помнишь?». Легко представляю, как их разговор сворачивает на тридцатые, годы их юности, на друзей, на МИФЛИ (Московский институт философии, литературы и истории – единственный в своем роде гуманитарный университет, закрытый в 1941-м, там учились многие из нагибинской компании), на «Первый Мед», куда он сам сгоряча поступил в 38-м, но вскоре перевелся во ВГИК, на тогдашних вольнодумцев, молодых интеллектуалов, «золотую молодежь», их проказы, любовные истории и молодые споры до рассвета. Конечно, многое из этого отразилось в последних повестях Нагибина, но почти всегда в виде фона. Который сам собой разумеется и потому не требует подробного описания, истории героев заслоняют атмосферу времени и места. По каким-то вскользь произнесенным словам и фразам я замечал, что довоенная Москва осталась для Нагибина по преимуществу радостным городом – может быть, просто по контрасту с последующими годами, военными, да и послевоенными тоже.
Со мной ему было интереснее обсудить явление или лицо, что называется, равноудаленное, например протопопа Аввакума. Личное знакомство со староверами «древлего благочестия» породило в нем непроходящий интерес к этому феномену, вылившийся в небольшую повесть «Огненный протопоп». Как-то раз он сказал: «Знаете, что меня больше всего поразило в том, что я о нем прочел? Его слова бывшему единомышленнику – раскаявшемуся и пребывающему в благополучии: вся твоя жизнь не стоит одной нашей былой беседы! Только представьте: в России 1650 года звучат интеллектуальные беседы такого накала, что их через годы вспоминают как дающие смысл жизни».
Помню холодный день конца марта 1982 года, я выхожу из дома и иду к уличной будке со жменей «двушек». Мы на улице Островитянова еще только ждем установки телефона, поэтому я всем звоню сам.
– Юрий Маркович, увидел сейчас в Литературной энциклопедии дату смерти Аввакума. Вот-вот будет триста лет, как его сожгли в Пустозерске. Непонятно, правда, по старому стилю или по новому…
– Триста лет! Как я мог забыть? Слушайте, на фоне трехсот лет несколько дней погоды не делают. Приезжайте сегодня же с Ириной, а то я на днях отбываю в санаторий, замотаем такую дату… Надо помянуть Петровича…