(см. страницы 225 «чеховского» издания и его воспроизведения, выпущенного издательством «Ардис» в 1975 году).
Не совсем безобидное это дело – привыкнуть, мигом пристраститься к чему-то слишком уж хорошему – к тому, например, как молниеносно перемещается по словесным вантам мускулистая, бесконечно уверенная и точная мысль, и как от этих перемещений ежесекундно, едва ли не в такт сердцебиению, в сознание близкого к обмороку читателя поступает очередной теплый квант. Последние страницы «Дара» я дочитывал в состоянии раскаленного, почти уже опасного восторга, который несколько месяцев вслед за тем мешал мне раскрыть без отвращения книги других авторов. Все казалось плоским, пресным, серым, убогим. Помню, в том же 1967-м старый ферганский профессор и поэт Николай Иванович Леонов с трепетом, словно святыню, вручил мне «Доктора Живаго». Увы, я одолел знаменитого доктора едва до половины, он показался мне возмутительно плохо написанным. Сотни страниц какого-то бесконечного предисловия, не находящего в себе сил перерасти в собственно роман. Справедливо ли это? Задним числом мне начинает теперь казаться, что уральские сцены и диалоги были совсем недурны.
Возвращаюсь к главной нити. Итак, романы дочитаны, я несу владельцу «Дара» его драгоценную книгу (лет семь спустя беднягу посадили по политической статье – чтобы не держал подобных книг) по глубокому снегу где-то за Курским вокзалом, когда меня вдруг осеняет: я живу на одном отрезке исторического времени с Владимиром Набоковым, и делать вид, будто это не так, не сообщить ему о своем восхищении и благодарности, было бы моим личным бесчестием, свинством и трусостью. Другие читатели пусть действуют как знают, а я должен Набокову написать и, пока чувства свежи, выразить их ему. В библиотеке МГУ нашелся относительно свежий «Who’s Who» с адресом (через издателя: care of G. P. Putnam’s Sons, 210 Madison Ave., N.Y.C.), и к вечеру того же дня мое огромное сумбурное письмо уже исчезло в щели почтового ящика с нахлобученной снежной шапкой.
Все разумные сроки ожидания ответа минули при гробовой неподвижности почты, и я решил, что моя эпистола не дошла до адресата, а хранится, любовно подшитая, в месте, именуемом «Где следует». Близился экспедиционный сезон, мне предстояло снова погрузиться в заманчивые азиатские глубины и там, «среди еще недоназванного мира», мало-помалу утратить уверенность, что волшебное чтение не было сном, горячечным продолжением нетерпеливого предчувствия.
Но «Дар» уже что-то сделал со мной. Вовсе не утверждаю, что всякий закончит его чтение иным человеком (помню вежливые отзывы: «Да, знаете, не лишено интереса»), но уверен, что я не единственный, с кем было именно так. Импульс «Дара» заставил меня совершить множество поступков. Я освоил английский язык – первоначально для того, чтобы читать английские вещи Набокова – и, в более скромных пределах, французский, сменил профессию (хоть и грустно было оставлять навек очень точно описанные все в том же «Даре» «