.
Меня сильно занимал (и занимает) вопрос о литературе как о таинстве, как о занятии, выходящем за пределы рационально постижимого. Мистическая сила некоторых истинно великих произведений, хоть и недоказуема экспериментально, сомнению не подлежит. (Речь, конечно, о настоящих писателях – о людях, которые не могли стать никем, кроме как писателями, да и то о совсем немногих.) Вот почему мне крайне интересны суждения Набокова о своем ремесле. Профессиональное писательство может быть и осточертевшей докукой, и главным счастьем пишущего, но, как правило, это источник его существования, в связи с чем не писать он не может. Это не набоковский случай. Петербургские пробы пера Набокова-гимназиста вполне можно отнести к барским забавам, а все написанное в годы берлинской и парижской эмиграции создавалось вопреки законам выживания – его куда надежнее кормили частные уроки тенниса и языков. Да и в Америке так называемый здравый смысл наверняка шептал ему, что быть профессором и сытно и почтенно, зачем упорствовать в писательстве, да еще на чужом английском языке? Когда же он переломил судьбу, когда «Лолита» принесла ему славу и деньги, избавив от преподавательской галеры, он вернулся в Европу не ради покоя и охоты на бабочек: за последние свои 17 лет, прожитые в «Палас-отеле» в городке Монтре, он, ни в чем не нуждавшийся, написал больше, чем за предыдущие 45. Исчерпывается ли такая целеустремленность словом «мужество»? Пожалуй, нет. Пословицей «охота пуще неволи»? И она недостаточна. Неудивительно, что для такого человека ничто не могло быть важнее литературы. Неудивительно, что и от нас с вами он ждет той же преданности, а если мы не оправдаем этих надежд, то можем не рассчитывать на его уважение.
В предисловии к сборнику литературоведческих работ Набокова[7] Иван Толстой характеризует их автора так: «Для него не было ничего выше литературы: ни религия, ни мораль, ни добро не представляли в его случае никакой самостоятельной ценности. Литература вбирала все без остатка, являя целый, завершенный мир с полным набором координат, бескрайним пространством и бесконечным временем». Именно такое восприятие литературы и писательства как единственно настоящего дела (хоть он и не заходил так далеко, как Джойс, просивший своего читателя посвятить остаток жизни разгадыванию «Поминок по Финнегану»), видимо, и обусловило всю личную судьбу Набокова.
Не в силах не привести набоковскую суммарную оценку русской литературы (в своем переводе, поскольку перевод на стр. 14–15 цитируемого сборника, увы, неточен):