— Вот он, — буркнул за его спиной Железный Паяц, — Как просили.
От царящего внутри шатра тепла у него мгновенно закружилась голова, точно в нее, твердую и хрупкую, как высушенная тыква, вдруг запихнули смоченный в эфире огромный ком сладко пахнущей ваты. По телу поплыли флюиды слабости, тяжелые, как валуны и мягкие, как шерстяная пряжа. Если бы не стальная лапа проводника, тряхнувшая его так, что во рту с костяным звуком клацнули зубы, он бы беспомощным лягушонком шлепнулся на пол, блаженно теплый и, кажется, даже покрытый какой-то дерюгой.
От этой слабости глаза вдруг застило слезами, сквозь которые он почти ничего не разбирал, одни только плотные тени по углам. То, что эти тени были не предметами обстановки, а людьми, он понял не зрением, а каким-то иным чувством. Должно быть, тем же, которым верный «Убийца» ощущал на своем корпусе излучение вражеских лазерных дальномеров, подсвечивающих цель. Это взгляды, понял он. Пристальные взгляды, устремленные на него со всех сторон. Разглядывают. Молча, но внимательно, пристально.
Нельзя выдавать своей слабости, понял он, отчаянно пытаясь сморгнуть невесть откуда берущиеся на замерзших глазах слезы. Ни в коем случае нельзя. Все эти разбойники, городские ли, лесные ли, сродни животным, чужую слабость чуют безошибочно. И растерзать могут в мгновение ока, иной раз даже без причины, от одного только куража.
Только эти едва ли сразу растерзают. Эти, безусловно, хитры, раз уж догадались устроить засаду, в легкую перемоловшую две боевые машины. И то, что они исповедуют христианскую веру, а не кровавые культы невесть каких богов, не делает его участь ощутимо лучше.
— Вялый он какой-то, — буркнул мужской голос из дальнего угла, тяжелый и сухой, будто войлочный, — Едва ноги тащит. Кабы не сдох, щуренок…
— Вялый — это он от холода, — с готовностью пояснил другой голос. Хозяин которого, судя по шумной одышке, был обременен многими стоунами лишнего веса, — Это пройдет.
— И бледный, как сифилитичный шанкр.
— Ерунда! Видел бы ты, любезный Бальдульф, какими бледными и вялыми были кроаты под Зарой, когда мы их позиции семь лет назад в ночь перед штурмом газом залили. Славный был газ, иприто-дифосгеновая смесь, сам епископ Пьяченцы освятил, не побрезговал. Вот также само ползали, вялые как слизни и белые что Папская сутана. Потом у половины животы полопались, ну и смрад же там стоял! А остальных мы, значит, цепами…
— Смрад здесь и сейчас стоит, — отозвался первый голос, ничуть не более миролюбиво, — только от тебя самого, Бражник. Хоть нос отрезай! Опять в твоем хозяйстве что-то прохудилось, видать…