Сейчас ударит, понял Гримберт. Но ни защититься от второго удара, ни даже шевельнуться не смог.
Уличные остряки напрасно смеются над высокородными господами, которые, якобы, падают в обморок, уязвив кончик пальца розовым шипом. Гримберт знал, что такое боль, может, не в таких дотошных нюансах, как некоторые прочие, но знал — и во многих обличьях.
Ему приходилось ощущать боль, и не раз. Магнебод не позволял ему во время тренировок прикасаться к бортовому запасу обезболивающих, утверждая, что боль и голод — толковые наставники, воспитавшие больше рыцарей, чем самые дотошные учителя.
Ему приходилось разбивать в кровь колени, выпав из бронекапсулы, хлюпать разбитым носом после плохо рассчитанного маневра, который не смогла компенсировать примитивно устроенная амортизирующая система доспеха, украдкой хныкать после учебного поединка из-за отшибленных ребер…
Но эта боль, которая взорвалась осколочным фугасом в его потрохах, была какой-то другой. Ее нельзя было терпеть, как предписывалось рыцарю терпеть все телесные тяготы на пути своего служения. Ее нельзя было игнорировать, как малозначимые показания визора. Она появилась и, мгновенно расширившись из огненной точки в его животе, погребла под собой весь мир, сокрушив его вековечные устои.
Больше не было ни Турина, ни Сальбертранского леса, ни Аривальда. Ни неба, ни земли, ни святых, ни грешников. Не было даже грязного шатра, в который его завели. Одна только боль — бездонный пульсирующий океан жидкого огня, разрывающий его внутренности изнутри.
Гримберт попытался вздохнуть, но не смог. Все мышцы в его теле расплавились, в выжженной утробе не осталось внутренностей, лишь звенела звеньями раскаленная медная цепь. Тщетно открывая рот, он уткнулся лицом в зловонные, скверно выделанные шкуры на полу, втягивая их землистый запах, но не в силах сделать вздох.
Вольфрам подошел неспешно и почти беззвучно. Гримберт почти не видел его, но хорошо видел начищенные до блеска носки его сапог, замершие напротив лица. Должно быть, их полировали усерднее, чем туринские пажи броню «Убийцы» — ему показалось, что он может разглядеть собственное отражение, если хорошенько присмотрится.
Только сил на это не оставалось. Даже на вдох — и то не было.
— Слушай внимательно, — в голосе Вольфрама не было злости, он звучал спокойно и немного укоризненно, как у учителя, раздосадованного легкомысленностью своего ученика, но и только, — Это не Турин. Это лагерь «Смиренных Гиен». Здесь один властитель. Это я. И звать меня господин Вольфрам Великодушный. Так что в следующий раз, когда ты вздумаешь открыть свою пасть, подумай, а давал ли я тебе на то соответствующее разрешение?