МОРАВЕЦ (к портрету). Янинка, ты действительно хочешь, чтобы она все узнала? Будь по-твоему… (к Мартине) Слушай, девочка. Слушай… Много-много лет назад этот город обстреливали австрийские пушки. Я был молод и горяч, больше всего ценил свободу и потому с рассветом побежал на крепостную стену, чтобы защищать Прагу. Со мной были четверо верных друзей, моих соратников, моих братьев. Пять гордых орлов решили спасти родное гнездо силой своей магии! (к портрету) А надо было спасать тебя, Янинка… (снова к Мартине) Мы с утра до ночи отбивали вражеские снаряды, они взрывались, не долетая до стен. Лишь одно ядро прорвалось через магическую защиту, и угодило точнехонько в наш дом! Вечером я нашел любимую под развалинами. В ней еле теплилась жизнь, доктор сказал, что осталось всего пару часов, вряд ли больше. Но я не мог отпустить Янинку. Сердце мое разрывалось на части, и я решил вернуть любимую при помощи магии. В кромешной тьме я написал ее портрет, и на рассвете, когда душа выпорхнула из тела, поймал в эту ловушку. Заключил внутри рамы из ясеня и клена.
МАРТИНА (осторожно). Почему же вы ее до сих пор не воскресили?
МОРАВЕЦ (убитым голосом). После тяжелого дня и кошмарной ночи, я уснул у смертного ложа Янины, обнимая этот портрет. Меня ждали на крепостной стене. Ждали братья-магики. Ждали тысячи людей… Но я не пришел. Пушки князя Виндишгреца в тот день били без промаха, и Прага пала. Я предал целый город, но это не самое страшное. Я предал Янину! Четверо «Богемских орлов» погибли в бою, а без их помощи я не сумел вернуть любимую к жизни. Более тридцати лет из кожи вон лезу, но вся моя магия бессильна. Лишь говорить с ней удается, благодаря этому зелью, и хочется говорить сутки напролет, но каждое слово причиняет такую боль… И ей, и мне…
МАРТИНА (резко). Так освободите ее из портрета!
МОРАВЕЦ (с болью в голосе). Да разве я не пытался? Портрет нельзя уничтожить – хоть режь его, хоть в огонь бросай. Янина будет заточена в нем до тех пор, пока я не умру, только после этого наши души соединятся в вечном покое.
Рыдает.
Когда-нибудь это произойдет, а пока ей приходится томиться в плену проклятой картины.
МАРТИНА (рассказывает). Мне стало искренне жаль этого пьяного старика. Когда пане Ладислав зарыдал, я подошла поближе и протянула ему платок. Он даже не взглянул. Я положила платок на стол, прямо перед портретом, а потом – сама не знаю, что на меня нашло, – погладила алхимика по голове. Провела рукой по волосам, спутанным в колтуны, и вздрогнула. Какой же он все-таки неряшливый! Стократно пожалела о внезапном порыве сострадания. Моравец почувствовал мое отвращение, но истолковал по-своему.