Павел не помнил, сколько выпил, должно быть много, потому что приятель шепнул ему:
— Пойдем, что ли, а то комсомольцы твои тебя увидят, скандалу потом не оберешься…
— Комсомольцы? — Павел усмехнулся. — Комсомольцы! Полюбите нас черненькими, а беленькими и каждый полюбит…
Когда Павел проснулся, он сначала ничего не мог понять. Сидел он на полу, привалившись плечом к печке. Возле валялись сорванные с двери портьеры и полуразвязавшийся узел, из которого выглядывали его старые брюки, нижняя рубашка и носки. В голове была страшная пустота. Дышать было противно. Если бы Павел смог посмотреть на себя, то увидел человека с опухшими, красными глазами. Он помнил лишь последний момент в чайной, когда официантка прошла мимо и сказала:
— Перестаньте, пьяные уж… Эх, вы!
В глубине комнаты плакала дочь, жена неторопливо и устало качала кроватку. Маринка прибирала на столе посуду.
Павлу вдруг очень захотелось посмотреть на младшую, родную дочь, почувствовать ее, поцеловать, но вместо этого Павел спросил чужим, охрипшим голосом, почему-то боясь назвать ребенка по имени:
— Плачет… она?
Галина промолчала. Только тут Павел начал припоминать, что еще было накануне. Кажется, в чайной его разыскала Галина. Но как он попал домой? Этого Павел вспомнить не смог. Дома захотелось ему побить посуду. Но тарелка стоит семь рублей, а чашка — три, стало жалко. Тогда Павел уцепился за портьеры и сорвал их, собрал вещи и сказал, что уходит. Он и ушел бы, если бы Галина стала его задерживать, но она сказала:
— Уходи!
Кажется… он остался.
Павел посмотрел на свои брюки — мятые, грязные. «Моментально надо погладить», — пронеслось в голове.
— Галя, погладь брюки, — попросил он.
— Сам погладь! — не оборачиваясь, сказала Галина.
Павел тупо посмотрел на широкую усталую спину жены, согнутую над кроваткой дочери, и, придерживаясь за стену, стал подниматься.
— Где утюг-то у тебя? На плите? Галина, а из ребят никто не видел вчера, что я напился? Вот неудобно, а ведь сегодня комитет. Галя, ты хоть бы за чекушкой сходила, голова болит, сил нет…
— Эх ты, чекушник, — с презрением сказала Галина. — Как же ты хочешь, чтобы тебя люди уважали. И как тебе не стыдно!
— Отвяжись! Может быть, у меня было плохое настроение? И ты не вмешивайся в мои дела.
— Твои дела, — упавшим голосом сказала Галина. — Ты говоришь так, как будто, кроме тебя, никого и на белом свете нету. И когда тебя вразумят? Не знаю.
Попросив Маринку покачать ребенка, Галина стала готовить завтрак. Павлу она прежде всего налила крепкого чая. А тому даже понравилось, что жена ругается.