А потом она будет действовать оттуда.
Однако тень на тропинке так и не появилась, более того – сверху раздался какой-то грохот.
Боже, пронеслось у нее в голове, что он там делает?
Она всматривалась в свое прыгающее и смеющееся дитя. Сможет ли она вместе с ним пробраться к изгороди, чтобы муж их не услышал? Открыты ли еще окна на втором этаже? А он, возможно, стоит у одного из них и поджидает, чтобы не упустить их из виду?
Она закусила верхнюю губу и посмотрела на потолок. Что он делает наверху?
Затем взяла свою сумку и опрокинула в нее банку с домашними сбережениями. Она не посмела выйти в коридор и взять комбинезон Бенджамина и свою куртку, но если Кеннет дома, ничего страшного.
– Пойдем, маленький, – сказала она и взяла малыша на руки.
Когда калитка была открыта, до изгороди можно было добраться максимум за десять секунд. Вопрос заключался в том, остался ли на прежнем месте тот подкоп. Она видела его в прошлом году. Тогда, по крайней мере, он был довольно широким…
Когда они с сестрой Евой были детьми, они жили совсем в другом мире. Если отец запирался у себя в кабинете, воцарялся покой. Тогда они могли заниматься своими делами у себя в комнатах, предоставив Богу заниматься всем остальным.
Однако в другое время, когда их принуждали к непременному посещению библейских занятий или когда они стояли на богослужении среди воздетых к небесам рук и восторженных криков, среди взрослых людей, пребывающих в экстазе, они обращали взгляд вовнутрь и погружались в собственную реальность.
У каждого из них были свои способы. Ева тайком рассматривала обувь и одежду присутствующих женщин и прихорашивалась. Аккуратно кончиками пальцев проводила по плиссированным складкам на юбке, пока они не проступали явно и не начинали лосниться. В душе она была принцессой, свободной от строгого надзора и грубых слов. Или феей со светлыми легкими крылышками, которые при малейшем дуновении ветерка возносили ее над домашней серой действительностью и жесткими требованиями.
Она напевала про себя по дороге домой, зачарованно глядя вокруг и семеня крошечными шажками, в то время как родители были уверены, что она находится в надежных руках Господа и что эти оживленные движения являются своеобразной манерой преклонения.
Но он понимал ее лучше. Ева мечтала о туфлях и платьях и мире, построенном из боготворимых зеркал и нежных слов. Он был ее братом. Он просто знал об этом.
Сам он мечтал о мире, где живут смеющиеся люди.
Там, где жили они, никто не смеялся. Морщинки от улыбок он видел только на лицах в городе и считал их уродством. Нет, в его жизни не было ни смеха, ни радости. С тех пор как ему исполнилось пять лет и отец соборовал священника народной церкви, которого с ругательствами и проклятиями изгнал оттуда, он никогда не слышал смеха. А потому его детской душе потребовались годы, чтобы понять: смех может сопровождать нечто иное, помимо торжества над горем ближнего.