– Ты меня больше не трахаешь.
– Долорес, я серьезно. Не произноси таких слов в этом доме.
– Из чего следует, что ты трахаешь другую.
– Никого я не трахаю, и перестань употреблять это слово, слышишь!
– Какое слово? – Она положила ладонь на темный лобок. – Трахать?
– Да. – Он упреждающе поднял одну руку, а второй продолжил бриться.
– Значит, это плохое слово?
– Ты сама знаешь. – Он вел лезвием вверх по горлу, подскребывая напененную щетину.
– А какое тогда хорошее?
– А? – Он обмакнул бритву и слегка встряхнул.
– Какое слово, если говорить о моей анатомии, не заставит тебя показывать мне кулак?
– Я не показывал тебе кулак.
– Только что.
Покончив с горлом, он вытер лезвие салфеткой и приготовился брить левую щеку от виска.
– Нет, детка. Ничего подобного. – Он поймал в зеркале ее левый глаз.
– Что тут скажешь? – Она провела одной рукой по верхним волосам, а другой по нижним. – То есть ее можно лизать, ее можно целовать, ее можно трахать. Можно смотреть, как из нее выходит новорожденный. Но нельзя ее называть?
– Долорес…
Дернувшееся лезвие вошло под кожу чуть не до кости. У него мгновенно расширились зрачки, а левую половину лица охватил пожар. А когда в открытую рану попал крем для бритья, его мозг прошили десятки игл, и кровь, смешавшись с белой пеной, хлынула в раковину.
Она протянула ему полотенце, но он ее оттолкнул, всасывая воздух сквозь стиснутые зубы и чувствуя, как боль застилает глаза и выжигает мозг. Ему хотелось расплакаться. Не от боли. Не от похмелья. А оттого, что он не понимал, что происходит с его женой, с той девушкой, с которой он когда-то танцевал в «Кокосовой роще». Он не понимал, куда катится она и куда катится этот мир с его маленькими грязными войнами и вспышками пламенной ненависти, с его шпионами в Вашингтоне и Голливуде, противогазами в школах и бомбоубежищами в подвалах домов. И все это было как-то связано между собой – его жена, этот мир, его алкоголизм, его участие в войне с искренней верой в то, что она положит всему этому конец…
Он истекал кровью, а за его спиной Долорес все повторяла: «Прости, прости, прости», и он взял из ее рук полотенце, когда она протянула его во второй раз, но при этом избегая физического контакта и не глядя на нее. Он слышал, что ее голос дрожит, он догадывался, что по ее лицу текут слезы, и ненавидел этот мир, такой же бессмысленный и непотребный, как и все в нем.
В газетной заметке были процитированы его последние слова, сказанные жене, – о том, что он ее любит.
Вранье.
А на самом деле?
Держась одной рукой за дверную ручку, а другой прижимая к щеке третье полотенце, в ответ на ищущие глаза жены он произнес: