Вместе со всеми пришел и мой провожатый – тот, что привел меня сюда. Он собирался погостить у меня воскресный день, а потом вернуться, забрав те коренья, что я накопал и просушил. Он принес множество новостей из монастыря. Его преосвященство, наш настоятель, теперь проживал в обители Святого Варфоломея – своей летней резиденции, – посвящая дни охоте, рыболовству и размышлениям.
Другая новость – она сильно обеспокоила меня – заключалась в том, что и молодой Рохус, сын управляющего, теперь находился здесь, недалеко от Черного озера. В горах у него была охотничья хижина, и тропинка от нее вела прямо к озеру. Мальчишка так увлеченно рассказывал и даже не заметил, что последнее известие заставило меня содрогнуться. О Господи! Сойдет ли ангел Твой с Небес с пламенеющим мечом оборонить тропу, что ведет к озеру… и к Бенедикте?!
Пение и веселые возгласы не смолкали всю ночь, но не они мешали мне спать. Смятение, поселившееся теперь в моей душе, не дало сомкнуть глаз. А рано поутру множество людей – юношей и девушек – стали собираться возле моей хижины. Все они были молоды и красивы, а девушки в честь праздника надели еще шелковые платки и украсили себя и своих кавалеров цветами.
У меня не было права служить мессу или читать проповедь, поскольку я еще не священник, но я мог молиться вместе с ними, и молился, и говорил им то, о чем болело мое несчастное сердце. Я говорил им о греховности людской и о бесконечной доброте Господа, о жестокости нашей друг к другу и о любви Всевышнего к каждому из нас и о Его бесконечной снисходительности. Слова мои уносились вверх, эхом возвращались обратно и рождали внутри меня волшебное чувство – словно я покидал этот мир страха и греха и на ангельских крыльях возносился в хрустальные сферы Небес! Так я служил – торжественно и важно, и моя немногочисленная паства, казалось, тоже чувствовала это и, благоговея, молилась истово и серьезно.
Служба подошла к концу, я благословил их, и они смиренно отправились восвояси.
Недалеко они успели отойти, как вновь я услышал их веселый смех и радостные возгласы, но звуки эти не возмутили меня: они живые люди, так отчего же им не радоваться? Смех и веселье – как по-другому человеческое сердце может выразить радость бытия?
В полдень я спустился вниз и направился к хижине Бенедикты. Она сидела на пороге и сплетала венок из эдельвейсов, чтобы посвятить его Святой Деве.
Прекрасные цветы снежных гор горели в ее руках белым холодным пламенем.
Я сел подле нее и в молчании следил за ее работой, но в душе моей бушевал огонь чувств, и рвался из нее не крик, но стон: «Бенедикта! Ты – моя любовь! Ты – моя душа! Я люблю тебя больше жизни! Ни на земле, ни на Небесах нет ничего достойнее любви к тебе, Бенедикта!»