– Этот яд должен действовать мгновенно, – говорит брат, с удивлением глядя на кряхтящего и корчащегося пана Густава. – А наш купец не так-то прост!
– В моем деле, знаете ли, важно быть готовым ко всему. Придется подождать чуть дольше, чем вы привыкли. – Купец улыбается обагрившимся ртом и утирает кровь из носа. – Я с юных лет травил себя малыми дозами яда. Всеми, какими знал. Однажды мне даже удалось пережить настоящее отравление. Мой управляющий, курва, его жопа на следующее утро познакомилась с колом.
Голос у купца слабый – видно, яд все же сделает свое дело. Но в голосе нет страха или мольбы, которыми часто грешат иные жертвы ордена.
– Вы поглядите – лжеиноки, курва мать. Я ведь когда-то торговал с вами, знал, что рано или поздно объявитесь. И мне все было интересно, кто кого: вы понтигалов или они вас. Не поймите меня неправильно, просто хотел знать – стоят ли хваленые Псы своих денег. Но вы переиграли их даже без боя. О, курва! Кто мог подумать, что вы как пауки – по отвесным стенам лазаете. Эти ожиревшие боровы только в строю и хороши. Эх, кончилось бы все по-другому, я бы приплатил вашему главному за охрану. Как же жаль, курва мать, столько гальдов на помойку… Столько гальдов…
Я поднимаю меч, чтобы полоснуть болтливому купцу по горлу, но брат останавливает мою руку.
– Он уже труп, брат. Не оскорбляй, дай яду сделать свое дело.
Все эти годы я думал, что муштра Игумена способна из кого угодно выбить все принципы, но почему-то с братом это не сработало. Яд, яд, яд: для него он важнее верного клинка, важнее еды и питья. Он помешан на отравах.
Я осматриваю добровольную темницу пана Густава: дорогая мебель из мореного дуба, ковры с золотой вышивкой и много-много картин. В основном это портреты, и на одном из них я нахожу знакомые лица. Когда-то, давным-давно, когда я носил имя, эти люди были моими близкими. Как портрет попал к купцу? Почему он стоит среди этих людей?
– Нравится? – спрашивает купец, поймав мой взгляд. – Десять лет портрету, а краски все такие же яркие, кхе-кхе…
– Кто эти люди? – спрашиваю я в ответ, едва сдерживая дрожь.
– Вон та толстуха, которая справа от меня, – двоюродная сестра. Была бы нормальной бабой, коли бы ей муженек не капал на мозги. Он поддерживает старого короля, хотя у того права на престол были птичьи. Кхе. – Пацек сплюнул кровавый сгусток. – Больно как, курва мать. Хороший у тебя яд, лже-кхе-кхе-инок: если не помрешь, то помучаешься.
– Польщен! – отвечает брат.
В это мгновение демоны прошлого освобождаются от оков моего разума. Все мои страдания и чаяния сливаются вдруг в одном желании: искупаться в крови тех людей с портрета. Не человек – Пустельга: мною движут ярость и расчет; брат явно не ожидал, что я подниму на него руку. От первого удара он уклоняется с легкостью: лезвие хлебного ножа оставляет лишь неглубокую борозду на смуглой шее; брат успевает контратаковать, залепив мне коленом под дых. Но у меня есть короткий меч, и он карает: несколько уверенных тычков в живот – и брат становится сговорчивее. Я завершаю дело так, как собирался: перерезаю смуглому детине глотку. Пацек с интересом наблюдает за неожиданной сценой. Я обыскиваю складки плаща, но не нахожу бурдючка с противоядием. Точно знаю: брат иногда пьет вонючий настой, когда кончики дротиков случайно касаются его кожи. Ну, где же? Где? И тут меня осеняет: задний проход. Брат Пустельга прячет свое спасение в очень надежном месте… Приходится немного повозиться, чтобы достать бурдючок; следом я прячу сверток с духовой трубкой и дротиками в одну из рукавных петель.