Тогда (как, верно, и теперь) самым обычным явлением была встреча на улицах с партией конвоируемых арестованных, которых гнали посередине. За отсутствием транспорта обычно они занимали всю ширину. Помню, я шла по Арбату и из переулка как раз вышла такая партия. Лежал глубокий снег, который не под силу был старым голодным буржуям, у которых не было даже лопат, а каждый греб снег, чем мог. Не знаю, как теперь, когда надо хвастать перед иностранцами порядком и благоденствием. Так вот в той партии была старуха, которая еле поспевала за остальными, проваливаясь в снег. Конвоир набросился на нее и с руганью и прикладом стал ее поднимать. Она силилась встать, но не могла. Кто-то из прохожих сказал ему: «Да как же ты, голубчик, не видишь, что она совсем больна и выбилась из сил. Посади лучше ее на извозчика». Тогда тот с руганью набросился на прохожего, грозясь арестовать и его за вмешательство, которое обычно было не принято. В это время проезжал извозчик без седока. Он из сострадания остановился и сам предложил подвезти несчастную. Она же была то ли в обмороке, то ли мертва, так как они с трудом взгромоздили ее, и ее голова безжизненно болталась на плече севшего рядом конвоира. Все стояли и с тоской глядели вслед несчастной.
Раз Масолю, к моему ужасу, потребовали на Лубянку в ЧК. Не ходить было невозможно. Она отправилась. Я же стала молиться, чтобы Господь уберег ее от зла. Она долго отсутствовала. Я даже глазам не поверила, когда снова увидела. Ее долго допрашивал один из зверей, латыш, а затем велел ждать. Она настолько устала, что уснула на стуле. Когда же проснулась, то увидела снова его перед собой. Он насмешливо отпустил ее домой.
Мы бывали у Оболенских, живших в доме Львовых, сестры тети Лизи. У Львовых была ценная коллекция старинного стекла с Бахметьевской фабрики, которую Енукидзе, знавший лично Анюту Оболенскую, поручил им обоим охранять, разрешив при этом занять часть дома. В другой части был то ли приют, то ли школа для девочек, которую возглавляла неприятная большевичка, видимо, из бывших портних, так как учила девочек в самой большой комнате шитью на краденых машинках. Дядя Алеша всегда жил в мире со всеми и заодно с этим приютом. Доли была в сестричестве храма Успения на Могильцах, а дядя – церковным старостой. Там был очень хороший священник, ставший нашим духовником после ссылки о. Владимира. При нас началось разорение и грабеж церквей[192] под тем предлогом, что на вырученные деньги от продажи ценностей можно кормить голодающих. Патриарх написал в это время, что церковь с радостью пожертвует в их пользу при условии, что он назначит своих уполномоченных, чтобы следить за тем, куда ушли деньги. Ему в этом отказали, представив дело в прессе так, будто Патриарх отказал в помощи бедствующим. Он еще тогда был на свободе. Деньги, понятно, пошли в карманы разорителей. Помню, как я раз вошла в одну из таких церквей: ризы с икон уже были сорваны, но мне показалось, что взамен появилось что-то светлое, так как древних икон там не было, а живопись несла печать итальянского влияния. Я вышла под впечатлением какого-то очищения и просветления, хотя в первую минуту сама себе не отдавала в том отчета.