Не помню, говорила ли я тебе, что перед отъездом Масоли к Сечени он предложил мне послать в Венгрию на имя его брата некоторые фото и портреты через каких-то верных людей. Я тогда не знала, что смогу все отправить через англичан, и сдуру отослала целый конверт. В числе других там был и твой акварельный портрет, работы Елизаветы Бем, который я заказала для Фрумошки с фотографии Глазачева, где ты сидела в белой бурке и башлыке. Там было много фотографий из моего и вашего детства. Этот конверт исчез бесследно.
Я говорила, что мы с Лапом хотели поблагодарить Енукидзе и попросили у него о встрече. Я решила подарить ему на память альбом с акварелями в красном сафьяновом переплете, который мне прислал Михаил Филиппович из моих панинских вещей из Марьина. Сперва Лап решил ничего ему не давать, но, поскольку на альбоме никаких надписей не было, мы решили, что он ему не повредит. Когда мы оказались в Кремле, то наш альбом не вскрывали. Нас провели в мрачное большое помещение, и я положила пакет на стол. Через некоторое время справа вышел Енукидзе в своей обычной белой косоворотке. Он попросил нас сесть и стал расспрашивать Лапа о планах учения. Лап снова задал ему вопрос, как быть дальше, когда кончится временное разрешение на обучение, и не подведет ли Лап его, если не вернется, и не пострадает ли наш Гунчик, который оставался в России. Енукидзе рассмеялся и сказал, что обещание это формальное, которое ни к чему не обязывает и о котором можно забыть без всяких опасений за кого-то. При прощании я протянула ему альбом, который он не хотел брать, но я уговорила его и сказала, что нам будет очень приятно, если он не откажется от подарка. Он взял альбом, и лицо его при этом потеплело. В нем не было ничего отталкивающего, и мне трудно поверить, что его уже нет на свете. Говорят, что в числе предъявленных ему обвинений было и то, что он многим помогал и спас. И я спрашиваю с тоской: не затерзали ли его до смерти пытками, и вернулся ли он перед смертью к Богу, которому молился в детстве, как он рассказал Анюте. Да успокоится его мятущаяся душа и да простит ему Господь все вольные и невольные прегрешения!
Коля Герсдорф приехал до нашего отъезда, чтобы разобрать вещи. Я боялась их оставить в комнате, в которой поселился Воеводский. Лап проводил все вечера у Киси, и я видела, какая в нем происходит борьба при мысли о скором отъезде. Раз он вернулся домой раньше обыкновенного. Сони не было. Он был ужасно подавлен. На мой вопрос он мне сказал, что Тата с Кисей уговаривают его остаться, чтобы я уехала одна. Я спросила его, хочет ли он остаться. Он ответил, что ему тяжко расставаться с Кисей, которую он так любит. Я старалась доказать ему, что она его не любит, а только потешается над ним и что он с ней был бы глубоко несчастен. Я сказала, что если он останется, то я тоже. Но этого он не хотел, так как всегда думал о матери. Мне больно было видеть его страдания, но я была уверена, что нужно вырвать его из когтей этой Киси, которая таила на него злобу. Как раз после этого на другой день ко мне зашла Тата, а Сони опять не было. Я ей сказала, что удивлена ее стремлению восстановить Лапа против меня и ее попыткам задержать его здесь. Она стала божиться, что все это неправда. Наш разговор вышел очень тяжелым. Она плакала и говорила, что глубоко несчастна, а я понимала, что это – результат ее воспитания или, вернее, отсутствие нравственных устоев и воспитания, но мне пришлось ей объяснить, что я верю Лапу и прошу ее не вмешиваться в наши дела, которые к ней никакого касательства не имеют, иначе я буду вынуждена просить Лапа вовсе не ходить к ней и сама порву с ней всякие отношения. Она обещала исполнить мою просьбу и <просила> с ней не порывать, так как у нее никого близкого нет, кроме нас. Я сказала, что все будет зависеть от нее. Меня мучила мысль о ее одиночестве, но и возмущали ее попытки влиять на Лапа, которому и без того было тяжко бороться со своими чувствами. Соня Мамонова уверяла меня, что весь дурман пройдет у него, как только он очутится вне влияния Киси. Несмотря на то что наш отъезд для нее был во всех отношениях прискорбен и нам самим тяжко было расставаться с таким надежным другом, она же только и думала об ускорении нашего отъезда.