Когда мы еще были в Москве, Экстрант приглашал Лапа навестить его в Швеции, когда он попадет за границу, дал ему свой адрес. Мы тогда в Дрездене долго обсуждали вопрос, ехать ему или нет, и решили, что нет. В основном из-за денег, которых у нас было мало, и было неясно, удастся ли Лапу получить работу в Англии. Мы тогда сообща составили письмо Экстранту, в котором Лап выражал сожаление, что не смог воспользоваться его любезным приглашением, без объяснения причины, так как тот наверняка предложил бы заплатить за дорогу. Время шло. Нужно было ехать дальше и снова расставаться, неизвестно насколько. Засиживаться было некогда. Нас ожидало свидание с Тюрей и Ловсиком, с дядей Сашей и Вавами, и я надеялась найти там письмо от Гунчика, с которым я условилась писать на их адрес с помощью Филибустера. Тяжело было расставаться, особенно в такую ответственную минуту в твоей жизни. Нина мне нравилась, но я ее слишком мало знала, чтобы быть уверенной, что она не окажется повторением своей сестры Маруси. С Фугой мы снова расставались надолго, поскольку не знали, как сложится наша дальнейшая жизнь. Однако я глубоко верила, что Господь не оставит и все устроит к лучшему, и я снова поручила Ему всех вас. Мы с Лапом уехали к вечеру через Голландию. Провожать нас пришел Ванька. Лапушка был с ним любезен, а я сделала каменное лицо. Это было 20 ноября.
Мы списались с Вавами,[214] которые предложили нам остановиться у них в Чессингтоне, который прозвали Чесней. До Лондона добрались вечером. Было совсем темно. На таможне нас задержали надолго из-за наших совдеповских паспортов, которые мы поменяли потом на нансеновские. В Лондоне, на вокзале Виктория, нас встретил дядя Саша с тетей Марой.[215]
После первых объятий я им представилась как акушерка Абрамова, так как мой наряд был совсем не нарядным. Тетя Мара вообразила, что я выехала из Совдепии как акушерка. Вава приехал на своем автомобиле и отвез нас к себе. Мы расстались с тетей и дядей, пообещав увидеться при первом удобном случае. По дороге Вава нас расспрашивал обо всем. Когда мы въехали в аллею, ведущую к дому, он сказал нам, что мы уже дома. У подъезда нас ждала Катя. Дети уже спали. Все казалось таким необычным. Нас накормили и отвели в комнаты с пожеланием выспаться. Когда мы спросили, где Тюря, нам сказали, что ей дали знать о приезде. Обливанка[216] принесла мне керосиновую печурку. Вава показал нам ванну и сказал, что нужно запираться, так как «каждая капля слышна».
Утром меня разбудил звон церковных колоколов. Мы приехали 29 ноября. Звонили в маленькой церкви неподалеку от дома. Я встала быстро в надежде получить от Тюри весточку, но письма не оказалось. Все три мальчика завтракали с нами, Николе было года три, когда я его видела в последний раз на Кавказе, а Георгий тогда только учился ходить, Эммануэль еще не существовал. Вава называл Эммануэля Патрикием в честь какого-то прадеда Голицына. Это был красивый кудрявый ребенок и, по словам Вавы, походил на портрет Петра Великого в детстве. Я им напомнила, как уверяли, что баронесса Строганова (Мария Яковлевна) имела роман с Петром, который был дружен с ее мужем. В марьинской галерее был ее портрет, на котором она была изображена с миниатюрой Петра Великого на груди. На ней был кокошник с кружевами и жемчугом. Рядом висел портрет ее мужа в красном, шитом золотом, мундире. Насколько помню, он получил свой баронский титул за то, что снабжал Петра деньгами перед Прусским походом. Он был именитым купцом и пригласил к себе Петра к завтраку. Когда же Петр пришел, то угощение ему подали на бочке, что того удивило. После завтрака Строганов спросил у него разрешения послать ему эту бочку, которую с трудом подняли. По возвращении во дворец Государь велел вскрыть бочку, которая оказалась наполненной золотыми червонцами.