а она в них ничего не понимала. Дорогой дядя Петя
[126] предлагал мне денег, когда узнал про наши затруднения, и выплачивал мне по 200 рублей в месяц все то время, пока дела не поправились настолько, что можно было справиться без его щедрой помощи. Я не просила его быть вашим опекуном, зная, что он способен на нас ухлопать деньги, которые принадлежали его семье. А дядя Боря, будучи не менее щедр, не мог потратиться на нас, так как все это было васильчиковское, и потому я могла со спокойной совестью его просить об опеке. Он заботился о вас, как родной отец. После кончины Фрумошки, в день его похорон, добрый Михаил Николаевич Бушкевич, бывший старшим Предводителем Дворянства, и потому заместивший временно покойного, сказал мне от имени всех предводителей, что они просят нас остаться в Новгороде на нашей дворянской квартире и считать ее своей. Нас это глубоко тронуло как доказательство неподдельной любви к нашему Фрумошке. Бушкевич сказал мне: «Семья нашего дорогого князя для нас родная». Помню, как он говорил мне это в Марьине
[127] в картинной галерее, когда мы собрались в столовой после похорон; я стояла как в дурмане, и казалось, что все кругом рухнуло, и я не понимала, как начать жизнь без него. Тогда Бушкевич отвел меня в сторону и сказал мне это. Эта любовь и сочувствие согрели и помогли в ту минуту, как часто и после.
Мы так и остались в Новгороде, куда вернулись из Петербурга, и жили там, кажется, до конца 1915 года, когда смогли нанять себе квартиру в Царском Селе. С помощью дяди Бори, или, вернее, с его одобрения, я написала губернскому Предводителю Дворянства, что не считаю более возможным злоупотреблять добротой новгородского Дворянства и что наши средства позволяют переехать в Царское, где жило большинство моей семьи: Мещерские, Игнатьевы, Толстые,[128] а Васильчиковы[129] жили в Петербурге, то есть тоже поблизости. Дядя и Тоца пригласили нас на лето к себе в Выбити,[130] где также гостили Мещерские, но до того мне пришлось съездить с тобой, Аглаидушка, в Марьино, чтобы разобрать бумаги. Наши дорогие друзья, Верушка и Дмитрий Дмитриевич Томановские, поехали с нами, зная, как это будет тяжело, и помогли нам во всем. Мы ехали с тобой до Волхова на пароходе, и с нами ехал Коля Родзянко, который был очень мил. Томановские оставались с нами в Марьине все время. Нашу жизнь в Выбити до начала войны я помню плохо, знаю только, что на душе было все время так тяжело, что даже ваша любовь и ласка как-то мало помогали.
Пока мы были в Новгороде, я уходила в спальню Фрумошки, где спала одно время, там я молилась и изливала душу Богу в одиночестве. Мне казалось тогда, что Фрумошка тут, возле меня, молится со мной. Это помогало. Когда же мы переехали в Выбити, это чувство оставило меня, и только терзала неизменная тоска и угрызения совести оттого, что я была такой недостойной и несносной женой такого ангела, каким был наш Фрумошка. Я молилась о том, чтобы вы в жизни стали лучшими женами и матерями, чем я.