На Пасху и Страстную неделю перевезли во дворец старого отца Афанасия, который был при Феодоровском соборе, и он служил для Царской Семьи, исповедал их, будучи все время, как и они, под арестом, но ему не было дозволено общаться с ними между службами. После Пасхи его отправили домой, и он, кажется, больше их не видел, хотя, возможно, я ошибаюсь. В это время ходили различные толки: одни – что Царскую Семью отправят на жительство в Крым, другие – что их отпустят за границу, но прибавляли, что Государь отказался покинуть пределы России.
Когда я уезжала с Кавказа, то, конечно, не подозревала, что пройдет много лет, пока я снова увижу тебя и Тюрю, так как вскоре мы оказались совсем отрезанными друг от друга.
У меня так все спуталось в голове, что не могу правильно в хронологическом порядке связать все, что происходило. Одно время у нас в Царском жила дорогая тетя Машенька Долгорукова. Она работала на фронте со своей подругой, Морильской, но после того, как солдаты стали брататься с неприятелем, бежали с фронта в деревни и потеряли всякое чувство долга и чести под влиянием жидовской пропаганды, она не выдержала и уехала с фронта, говоря, что не может видеть такого позора и хамства. Она несколько раз ездила в Петербург и хлопотала о выезде за границу, наконец добилась, получив разрешение из рук Урицкого, которого убили на следующий день. Грустно было расставаться с ней. Все вы ее нежно любили. Она лишь говорила, что хочет завещать вам часть своих вещей, но мы только смеялись, говоря, что она из породы бессмертных, так что переживет всех. Она, кажется, умерла года два спустя (но мы ничего об этом не знали) во Флоренции от рака, от которого же умерла ее приятельница, мисс Грегори, и их горничная-итальянка. После ее отъезда стали появляться кучами солдаты, бежавшие с фронта и под вечер стучавшие во все квартиры, требуя впустить переночевать. Когда же к нам тоже постучали, я, не открывая двери, попросила их подождать, а сама позвонила Брандорфу, жившему над нами, чтобы дал совет, как поступить. Он посоветовал указать на пустующий на нашей улице дом. Туда мы и направляли всех, приходивших к нам.
Все труднее становилось добывать еду, и Лапушка решил съездить в Марьино, чтобы узнать, нельзя ли там что-нибудь раздобыть. Он ездил несколько раз, и его всегда с неизменным радушием принимала и угощала семья нашего бывшего повара, женатого на нашей подняне Жене. Они его снабжали, чем могли, а затем стали наезжать к нам из бывших арендаторов курляндцы, особенно одна вдова, которая сшивала из холста длинные кишки, которые набивала мукой и обматывалась этим под платьем, так что казалась толстухой с худым лицом, а затем, смеясь, разматывала это все на кухне и трогательно радовалась тому, что надула революционеров, которые обыскивали ее корзины. Эти добрые люди делали все из памяти о Фрумошке, который был всеми горячо любим. За отсутствием мяса ели конину, за которой ходили в татарскую деревню. С нами ходил милейший Илья Дмитриевич Муханов, который тоже искал способ прокормить семью, состоявшую из его старой матери, Мими Мухановой, жены Таси (рожд. Мейендорф) и из трех детей: двух девочек и мальчика. Зимой мы на санках привозили с ним, сколько могли свезти, конины, а иногда, как лакомство, получали конские мозги, которые нам казались очень вкусными, а жеребятина считалась изысканным кушаньем. Из конины мы делали битки. Кто-то нам подсказал жарить на касторовом масле (кроме бобового масла, никаких жиров раздобыть было нельзя), так как вкус касторки и ее слабительное действие при этом пропадает. И правда, битки на касторке получались очень вкусными, но я детям не говорила, на чем мы их готовили. Беда в том, что масло это оказалось не по карману. Чего только тогда не ели: какую-то траву, растущую на кучах щебня вдоль дороги, какие-то лепешки из картофельной шелухи и кофейной гущи, тертую воблу, крахмал вместо киселя, но это, кажется, было позже, когда ни молока, ни хлеба, ни овощей нельзя было купить ни за какие деньги. Говоря о Муханове, хочу прибавить, что его вскоре арестовали почти одновременно с Чихачевым, жившим с семьей недалеко от нас. Оба они были исключительно хорошие люди, глубоко верующие, благородные и честные (les chevaliers sans peur et sans reproches),