Но если подумать, cone-in-cone Матвеева и зальцбургская ветка Стендаля имеют между собой кое-что общее. Что одним, что другим кристаллам не было дела до того, где именно расти и как видоизменять случайно избранный объект. Любовь Ксенички к своему невенчанному мужу была настоящей, зримой, доказуемой. Как фундамент – пусть его не видно, но на нём всё и держится. Любовь К.К. напоминала хрупкие недолговечные кристаллы, выросшие по случаю где пришлось.
Студент Матвеев был ровесником новой минералогии, науки, отвоёвывавшей себе всё больше места в учёном мире. В Петербурге он оказался в максимально удачное время, когда в минералогии шли значимые изменения. Провинциальный молодой человек, вряд ли обладавший хорошими манерами (откуда бы им взяться в Камышлове или на Мотовилихе), выбирает своим ориентиром профессора Иноземцева, импозантного петербуржца, специалиста в палеонтологии, петрографии, минералографии и так далее. Иноземцев одним из первых применил микроскоп при изучении горных пород – этот метод К.К. впоследствии возьмёт на вооружение и будет считать детальное микроскопическое исследование необходимой частью любой практической работы. Возможно, что К.К. позаимствовал также у Иноземцева и других своих столичных коллег и учителей (среди них Вернадский и Ферсман) свободную манеру читать лекции, дозируя высокомерие и дружелюбие, сливая их в нужных пропорциях. Ферсман, впрочем, высказывался о своём коллеге весьма резко. В одном из писем Вернадскому заявлено буквально следующее: «Я очень рад, что экскурсировал с Матвеевым: моё впечатление – очень отрицательное – человек sans foi ni loi – грубый, бестактный, самоуверенный. Боюсь, что сгущаю краски, но таких людей мне почти не приходилось видеть. Если есть возможность свалить работу на других, он всё свалит и будет командовать. Однако в самостоятельной задаче он будет недурён, так как имеет глаз и, не понимая, собирает хорошо. Временами мне кажется, что это не совсем нормальный человек, так по-детски из-за глупостей и мелочей он пытается вас обмануть».
В Горном институте Свердловска, где К.К. работал многие годы, он выглядел уже совершенным аристократом, интеллигентом, профессором старой школы, хотя в то время нужно было всячески скрывать, а не выпячивать опасное сходство с «бывшими». «Господа студенты!» – так первое время обращался Матвеев к своей аудитории, состоящей из советских людей. Длилось это, впрочем, недолго: К.К. умел приспосабливаться к любой действительности, даже к самой неаппетитной.
Его обошли стороной послереволюционные преследования и сталинские чистки, а ведь Ксения Михайловна так боялась за мужа, что ещё в двадцатые сожгла в печи «Свидетельство о дворянстве» и другие бумаги, которыми гордился когда-то её отец… Свежа была память о процессе 1924 года, когда судили Модеста Онисимовича Клера, уральского швейцарца, краеведа и учёного. Суд проходил в Свердловске открыто, в клуб Профинтерна даже продавали билеты! Клера обвинили в шпионаже в пользу Франции, присудили десять лет тюрьмы и конфискацию имущества. Клер – уральский Дрейфус – впоследствии вернётся в Свердловск, будет работать в девятой гимназии, водить в походы малышей, рассказывать им о богатствах самоцветной полосы Урала, а сам этот термин – «самоцветная полоса Урала» – введёт в обиход не кто иной, как профессор Матвеев.