Хотя, например, редактор газеты Financial Times (24.12.93), из которой и взята вышеприведенная цитата, признает, что “на сегодняшний день эта сила все‐таки не является совершенной. <…> Примерно две трети населения земного шара практически не выиграли от наращивания темпов экономического роста. Даже в развитых странах граждан с минимальным доходом теперь несколько больше, чем раньше”.
По мере того как приближалось третье тысячелетие, становилось все более очевидным, что важнейшая задача современности состоит не в том, чтобы злорадствовать по поводу краха советского коммунизма, но в том, чтобы вновь проанализировать врожденные пороки капитализма. Как нужно изменить капиталистическую систему, чтобы от них избавиться? Поскольку, как заметил Йозеф Шумпетер по поводу циклических флуктуаций капиталистической экономики, “они не похожи на миндалины, которые можно лечить отдельно от всего организма; они подобны биению сердца и сродни самой сущности организма, в котором функционируют” (Schumpeter, 1939, I, v).
Первой реакцией западных обозревателей на распад советской системы немедленно стало заявление о вечном триумфе капитализма и либеральной демократии – некоторые не особенно проницательные американские аналитики склонны смешивать эти два понятия. Ибо даже если капитализм конца “короткого двадцатого века” переживал не лучшие времена, коммунизм советского типа, несомненно, был мертв и вряд ли мог возродиться. С другой стороны, ни один аналитик начала 1990‐х годов не смотрел на будущее либеральной демократии столь же оптимистично, как на будущее капитализма. С некоторой долей уверенности можно было лишь предсказать, что большинство государств (за исключением немногочисленных фундаменталистских режимов) продолжат заявлять о своей глубочайшей приверженности демократическим идеям, проводить какие‐то выборы и терпеть номинальную оппозицию, вкладывая в этот термин собственный смысл[221].
И действительно, наиболее характерной чертой политической ситуации конца двадцатого века является нестабильность. По самым оптимистическим прогнозам, большинство современных государств едва ли сохранят существующий образ правления в течение ближайших 10–15 лет. Даже страны с традиционно предсказуемой системой власти, например Канада, Бельгия или Испания, не могут быть уверены, что через 10–15 лет сохранятся в качестве единых государств; значит, неопределенным является и характер режимов, которые могут прийти им на смену. Иначе говоря, политику вряд ли можно считать благодатным полем для футурологических прогнозов.