В 30‐е годы Гинзбург не пытается возвеличить свои муки неразделенной любви, а скорее старается связать их с чувством опустошенности, которое испытывали интеллектуалы ее поколения, и с более широкими дилеммами самореализации. Мы учитываем модели и метафоры Гинзбург, относящиеся к разным периодам, и сосредотачиваемся на преднамеренных и непреднамеренных эффектах от выбранной ею риторики, опираясь на три группы материалов, так никогда и не опубликованных автором: на дневники, которые она вела в юности, на ее первые прозаические произведения (1922–1923) и на фрагменты «Дома и мира» (30‐е годы), в том числе «О стадиях любви» и «Из диалогов о любви».
В этих текстах рассматриваются две любви, которые Гинзбург типологически определяет как «первую» и «вторую». Согласно ее теории, не предполагающей дифференциацию по сексуальной ориентации, «классическая первая любовь интеллектуального человека – великая, неразделенная, неосуществленная (она втайне не хочет осуществления)», а «вторая любовь – это та, на которой человек отыгрывается. Она непременно должна быть счастливой, взаимной, реализованной»[605]. Гинзбург подкрепляет свою теорию романом Пруста, где Жильберта – первая любовь героя, а Альбертина – вторая.
Любовь во времена военного коммунизма (и нэпа)
«Первая любовь» расцвела в хаотичной обстановке периода, наступившего сразу после революции, когда в стране, которую раздирала война, формировались новое государство и новое общество. Годы военного коммунизма – с 1918 по 1921 год (вплоть до введения новой экономической политики (нэпа), которая принесла некоторое облегчение) – были отмечены массовыми лишениями и трудностями. То были времена, когда – говоря словами, позаимствованными Гинзбург из поэмы Маяковского «Хорошо» (1927), – мужчина стучался в дверь любимой женщины с букетом морковок («Не домой, не на суп, а к любимой в гости две морковинки несу за зеленый хвостик»). В псевдофикциональном описании первой любви, вышедшем из-под ее пера в конце 1930‐х годов, Гинзбург несколькими штрихами обрисовывает, как сказывались на людях суровые условия жизни: «Это была любовь эпохи военного коммунизма. Когда любовь можно было весить и мерять куском хлеба, полешком дров. Вокруг человека осталось немного вещей, самых необходимых. И когда жизненная необходимость встречалась с любовью, это выглядело очень торжественно»[606]. По-видимому, тут она имеет в виду, что обнищание повышало значимость как материальных вещей, которыми люди обменивались в «экономике любви», так и объекта страстной любви (человека, который находился рядом и был необходим).