. Как известно, советская идеология подчеркивала, что человеческая цивилизация властвует над хаотичной природой как через осуществление крупномасштабных проектов в промышленности, cтроительстве и сельском хозяйстве, так и с помощью программ личного преобразования, направленных на тело и психику человека. Сознание нового советского человека должно было выковываться путем победы над слабостью, нездоровьем и иррациональным мышлением (с помощью слова). Эта этика повлияла на таких писателей, как Михаил Зощенко: он, как ни трагично, приветствовал разворот к идеологии здоровья, увидев в нем способ преодолеть свои психологические комплексы
[811].
Русское слово «надрыв» нелегко перевести на английский язык[812]. У англоязычного читателя «надрыв» ассоциируется прежде всего с «Братьями Карамазовыми» Достоевского[813]. Американский исследователь Роберт Бэлнеп отмечает, что в романе Достоевского «надрыв» – нечто схожее с шутовством по таким признакам, как «порочность, своенравие, застенчивость, ложная экзальтация и абсурдность поведения», а различие лишь в том, что цель надрыва – причинить боль, а не рассмешить[814]. У Достоевского надрыв содержит пародию на самое себя: надрыв может быть как неподдельным взрывоподобным проявлением эмоций, так и неискренней карикатурой на такое проявление[815].
Когнитивный лингвист Ирина Левонтина связывает распространение надрыва с возвышением сословия разночинцев в 60‐е годы XIX века. Если Пушкин и другие дворяне, состоявшие в «Арзамасе» (существовавшем в 10‐е годы XIX века), считали идеалом сдержанность при вербальном выражении, а вопросы чести решали на дуэлях, то Виссарион Белинский и Николай Чернышевский, будучи архетипическими разночинцами, старались обнажить самые уродливые родимые пятна своих душ в письмах, при чтении которых вспоминается «Исповедь» Руссо. Этот образ жизни достиг апофеоза в романах Достоевского, а затем отмер, переродившись в самопародию, как полагает Левонтина, подтверждающая этот тезис ссылками на тексты советских шестидесятников Виктора Ерофеева, Сергея Довлатова и Иосифа Бродского, написанные в позднесоветский и постсоветский период. Однако, если верить Гинзбург, надрыв – проявления которого она, по-видимому, воспринимала чутко и неодобрительно – сохранял первостепенное значение в автоконцепциях как в постсимволистский, так и в послереволюционный период. И хотя у нас мало информации о том, как воспринимали автоконцепцию самой Гинзбург ее современники в 1930–1940‐е годы, эта автоконцепция, скорее всего, была противоположностью надрыва: Гинзбург стремилась к крепкому душевному здоровью, самообладанию и сдержанности. Вероятно, ее автоконцепция была ближе к той, которую она описывает, говоря о Пушкине, а также о своем современнике поэте Николае Олейникове: «Олейников сформировался в 20‐е годы, когда существовал (наряду с другими) тип