В случае С. мы видим, как хамство может сочетаться с положительной автоконцепцией человека практичного, обаятельного, высказывающего неудобную правду. По наблюдениям Гинзбург, хамство в его советской разновидности может порождаться конфликтом дореволюционного прошлого с мрачным настоящим 1930‐х годов. Во мнении Гинзбург, что Маяковский следовал «романтической модели в хамской ее разновидности», тоже чувствуется ориентированность на прошлое: Гинзбург заключает, что поэт адаптировал старую модель к послереволюционной сфере культуры, которую раздирали битвы между разными течениями.
Проходящие характеры в дни блокады
«Уцелевший дистрофик»
В период блокады Гинзбург наблюдает, как ленинградцы стремительно переключаются с одной автоконцепции на совершенно иную, в процессе того, как они свыкаются со своими новыми телами, новым социальным положением и новой обстановке. В записях 1942–1943 годов она описывает людей, которые едва избежали смерти от голода, холода или бомбежки и потеряли прежнюю идентичность вместе с потерей мужа или жены, работы и привычного внешнего облика[849]. Она пишет: «Но теперь приходится снова самоопределяться при крайне трудных условиях, когда утрачены все заменители и фикции»[850]. Выстраивание автоконцепции – в каком-то смысле поиск новых фикций, самые банальные из которых все же обещают скрасить человеку жизнь. Вот несколько описанных Гинзбург блокадных автоконцепций: «дистрофик», «фаталист» и «троглодит». От идентичностей 30‐х годов ХХ века эти блокадные идентичности отличает всеобщность и минимализм – робкие намеки на заново возникающие личностные построения.
Термин «дистрофия» был введен ленинградским медицинским сообществом, чтобы говорить о вынужденном голодании как о смертельной болезни, и подхвачен широкими слоями ленинградцев[851]. Термин задумывался, чтобы описать состояние тела, но получил расширенное значение, которое включает и свойственные голодающим людям психологические страдания и моральные изъяны, – «моральная дистрофия». Гинзбург пишет о персонаже, именуемом ею «А. О.» (или «Ар.».), что он «вплотную познал все, что познавали дистрофики, – ожидание смерти, смертельное равнодушие, смертельный эгоизм…»[852]. Многие блокадники считали «моральную дистрофию» добровольной болезнью, которой можно избежать. Архитектор Эсфирь Левина пишет в дневнике, который вела в блокаду: «Новый термин – „моральная дистрофия“ – многие устраивают из него ширму для оправдания грязи и лени. Трудно найти грань между страданием и спекуляцией на обстановке»