Образы этих характеров обнаруживаются и в блокадный период, хотя в то время (особенно в текстах 1942–1944 годов) были и характеры, имевшие более прямое отношение к голоду и смерти: «уцелевший дистрофик», «фаталист» и «троглодит». Образы этих характеров не только имеют более простую эстетическую структуру, но и меньше зависят от жесткой иерархии: например, «дистрофик» обретает самоценность именно благодаря тому, что он является одним из многих, что он сопричастен общей трагедии. Все эти три образа возникают из отношения человека к тому факту, что он смертен, но они становятся также механизмом, оправдывающим сохранение уязвимого социального положения (особенно у мужчин, не ушедших на фронт, или у женщин, которые не смогли самореализоваться в профессии или семье). То, как Гинзбург пишет о социальном положении человека в блокадный период, отчасти связано c относительным ослаблением террора в это время (своего рода мини-оттепелью)[909]. Более того, по текстам Гинзбург видно, что в это время ослабли и некоторые традиционные табу, наложенные интеллигентским мироощущением (например, приготовление пищи раньше считалось бы темой, не заслуживающей пристального внимания писателя).
Очерки Гинзбург об исторических характерах, написанные в 1930‐е и 1940‐е годы, как подчеркивает, в том числе, проделанный Гинзбург позднее анализ метода Сен-Симона, – выступления в защиту подлинной интеллигентности от ламентаций и надрывов, которым так легко было поддаться: тяжелые условия жизни давали этим ламентациям и надрывам волю, делали их позволительными в обществе. Эти тексты Гинзбург можно считать некой заменой самореализации: они полны горечи по отношению к самой себе и тем современникам, которые не обладали способностью к столь проницательному самоосознанию. Эссе «Собрание», по-видимому, содержит одну-две шпильки в адрес тех «полумерзавцев», которые в 1970‐е годы забывали о своих проступках при сталинизме, прощали их себе и теперь присваивали себе право поучать других. Например, в связи с тем, что Орлов вновь стал культивировать автоконцепцию из времен своей молодости в кругах формалистов, Гинзбург замечает, что он ищет общества людей из своего прошлого и восхищенно говорит о тех, кто предпочел не входить в круги власть имущих и признанных людей:
О таких говорят ласково, с интонацией самоосуждения: «Этого человека я уважаю. Он построил свою жизнь, как хотел». Да, как хотел. Только большая часть этой жизни ушла на темную работу, только порой он не имел рубля на обед. Но вам он не сообщал об этом