. Несмотря на ее скептическое мироощущение, повествования Гинзбург основаны на оптимистичном тезисе, что путем систематических пытливых размышлений, направленных на поиск ориентиров, которые укажут тебе путь к подлинной жизни, можно научиться вести себя порядочно и прийти к углубленному пониманию своих ошибок. В обстановке, где отсутствуют непоколебимые основополагающие ценности и убеждения, такие усилия вдохновляются раскаянием и чувством вины, которые побуждают раскаивающегося субъекта устанавливать связь во времени между его поступками; аналитическое осмысление воспоминаний – самый многообещающий путь к ответственному, этичному поведению.
Испытав ощущение, что реальность необратимо раздробилась на фрагменты, Гинзбург обнаружила, что письмо – способ найти логику в окружавшем ее опасном мире или даже от него защититься. Кроме того, она полагала, что в этом отношении выбор у нее невелик. Например, в 1934 году она замечает: «Возможности человека определяются тем, чего он не может, по крайней мере настолько же как и тем, что он может. Писатель – это человек, который не может переживать жизнь не пиша»[1036]. Двойное отрицание здесь существенно: Гинзбург не может не писать, поскольку именно письмо позволяет ей переживать жизнь. Следовательно, письмо неизбежно, но вместе с тем оно – поступок, сопутствующий активной жизни. Писать – значит делать окружающий мир реальным или доступным сознанию (вспомним утверждение Гинзбург, что для нее не было реальным все, не выраженное в слове)[1037].
Вместе с этим она полагала, что личная потребность в письме имела всецело социальную основу. В книге «О психологической прозе» Гинзбург написала о Льве Толстом:
Неопровержимая логикой необходимость отдать свою мысль, свое творчество и труд внеположному миру – свидетельствует об исходном для социального человека переживании общих связей и себя в общей связи. Это переживание человек получает, хочет он того или не хочет, вместе с содержанием своего сознания, общественным, культурным, вместе со своим языком – как носителем общих значений.
Но ниже Гинзбург указывает на парадокс, заложенный в социальном аспекте письма:
Чувство связи не исключало, впрочем, ни психологически противоположных состояний одиночества, изоляции, ни самых жестких и сильных эгоистических побуждений[1038].
Обратим внимание, что писатель может столкнуться не только с одиночеством, но и с «одиночеством (и) изоляцией», у него могут быть не просто эгоистические побуждения, но «самые жесткие и сильные». Подобный пафос в научной работе позднесоветского периода становится очевидным для читателя только ретроспективно: Гинзбург описывала собственный опыт писателя-прозаика. Советская литературная культура с ее цензурой и официальными директивами, временами вступавшая в тайный сговор с злокозненными силами государства, порой создавала впечатление, что социальная основа писательского творчества, которая виделась Гинзбург, – лишь недостижимая мечта.