. Но проект «дневника по типу романа» в духе Пруста она, очевидно, забросила. Как написала Гинзбург в 1954 году: «Таинственные ростки будущего, листы, которые складываются в стол, теперь не более, чем следы павших замыслов»
[111]. То, что должно было стать ее крупным произведением, теперь раздробилось на десятки и сотни разрозненных фрагментов. И все же в 1960‐е годы Гинзбург предпринимает еще одну попытку протолкнуть в печать, вопреки цензуре, один из важнейших своих текстов.
В 1962 году публикация «Одного дня Ивана Денисовича» Солженицына сильно раздвинула пределы дозволенного при публичном обсуждении ужасов минувшей эпохи, и это дало Гинзбург основания надеяться, что появится возможность опубликовать ее блокадное повествование. Вместе с тем ей явно не хотелось, чтобы ее восприняли как всего лишь очередного эпигона Солженицына, а потому она была вынуждена отвергнуть форму «Один день из жизни Х.». В одном из вступлений к новой версии своего блокадного повествования она иронично заметила: «У произведений, десятками лет созревающих и распадающихся в письменных столах, за это время появляются предшественники, столь же естественно, как у печатной литературы преемники»[112]. Она переделала «День Оттера», превратив в текст, который теперь намеревалась назвать попросту «Блокада», дополнив голос главного героя множеством голосов очевидцев и тем самым превратив частное повествование в более обобщенное описание. Но пока она вносила эти поправки, оттепель закончилась. Публикация блокадного повествования Гинзбург оказалась отсрочена еще на два десятилетия.
Наука о литературе – литературоведение, как она именовалась в номенклатуре советской науки (Гинзбург несколько раз упоминала, что ненавидит это слово), – теперь была единственной доступной для Гинзбург сферой деятельности, где она могла и заработать на пропитание, и обрести нечто вроде социального статуса. В своей монографии «О психологической прозе» (1971) она попыталась, что было для нее весьма типично, найти какую-то промежуточную территорию между «двойным разговором – о жизни и о литературе», который вела уже пятьдесят лет. Гинзбург называла ее «самая интимная из моих литературоведческих книг» именно потому, что в ней говорилось «о промежуточной литературе, о важных вопросах жизни, о главных для меня писателях»[113]. В «записях» Гинзбург есть еще один перерыв – с 1966 по 1973 год, связанный, как представляется, с ее напряженной работой над этой книгой; как она однажды пояснила: «Покуда готовилась и писалась последняя книга, все другое на несколько лет было отложено, в том числе эти записи»