.
Гинзбург обнаружила, что в ХХ веке существовала новая «легкость смерти» – то, как тихо и бесцеремонно можно было стирать индивидов с лица земли[182]. Гинзбург утверждает: в ее времена, хотя инстинкт самосохранения никуда не делся, страх смерти больше не функционировал как «идеология», как «мера вещей», поскольку индивидуализм становился все несущественнее, а смерть была неприкрыто зримой[183]. Как известно, герой канонического рассказа Толстого «Смерть Ивана Ильича» (1886) упорно (чуть ли не до последнего вздоха) отказывался признать, что на него самого, как и на всякого человека, распространяется силлогизм Аристотеля: «Кай – человек, люди смертны, потому Кай смертен»[184]. Гинзбург, в свою очередь, пишет, что во время Ленинградской блокады смерть была наиболее ожидаемым событием. Подобных «легких смертей» предостаточно в советской (неофициальной) художественной литературе: вспоминается, например, Мария – героиня «Пещеры» Евгения Замятина, – которая во время Гражданской войны, в осажденном Петрограде хочет избежать мучительных лишений и упрашивает мужа дать ей флакон с дарующим смерть ядом «так же просто, как просила чаю»[185], или сентенция из рассказа Шаламова «Сухим пайком»: «Мы понимали, что смерть нисколько не хуже, чем жизнь, и не боялись ни той, ни другой»[186]. Гинзбург тоже говорит о друзьях-интеллигентах, которые попали в сталинские лагеря и осознали, что были арестованы совершенно произвольно. В контексте повальной жестокости узники лагерей считали свои судьбы типичными: «Удивление перед лицом общественного зла было детищем XIX века. [Вернувшиеся из лагерей] же рассказывают о том, чего и следовало ожидать от двадцатого. „Закономерности всем известны, а вот вам еще характерный случай; случай этот – я“»[187]. Когда безвременная смерть становится обычным человеческим уделом, протест индивида против жестокости его личной тяжелой судьбы перестает что-либо значить даже для него самого. Гинзбург хочет сделать темой своего творчества не это индивидуальное, ничего не значащее страдание, но скорее стоящую за ним логику, а также нравственные изъяны и мысль, что жизнь даже в моменты ужасающих лишений прекрасна[188].
По-настоящему эпохальными писателями ХХ века, на взгляд Гинзбург, были те, кто изображал жизненные катастрофы как нечто типичное, делая своих героев смиренными рядовыми людьми. Она находила это в поздних стихах Осипа Мандельштама[189], а также у Чаплина, Кафки и Хемингуэя. Гинзбург лаконично описывает новую эгалитарную модель, начиная с имплицитного противопоставления Достоевскому: