Вместо свободного мира идей – предельно необходимый и давящий мир объективного ужаса жизни. Герой – страдательный, маленький человек, просто человек. Функция его в корне изменилась. Он стал теперь выразителем всех – больших и малых, глупых и умных, умудренных и малограмотных. В этом демократизм современного сознания[190].
Это «демократичное» современное сознание выковывалось уравнительным могуществом жестокости в массовом масштабе, кто бы ни совершал жестокие поступки – советские или нацистские силы.
Третий из основных факторов, на которые, по мнению Гинзбург, следовало откликнуться современной прозе, – предопределяющее влияние общественных сил и слабость власти индивида при столкновении с деспотичными, тоталитарными режимами, такими как тот, который существовал в СССР. Шаламов в эссе-манифесте писал, что новая проза должна вопрошать: «Возможно ли активное влияние на свою судьбу, перемалываемую зубьями государственной машины, зубьями зла»[191]. Предаваясь воспоминаниям в 1989 году, Гинзбург отметила, что тоталитарное давление «перетирало личные свойства человека. Сталинской поре присуща унификация поведения перед всем грозящей пыткой и казнью. Лгали лживые и правдивые, боялись трусливые и храбрые, красноречивые и косноязычные равно безмолвствовали»[192]. В 50‐е годы она размышляет: «Личность сильна только как носительница общественной динамики… Иным казалось, что это марксистское положение опровергнуто практикой. Напротив того, оно подтверждено практикой»[193]. Это правило не опровергалось тем фактом, что безмерные разрушения может спровоцировать один-единственный человек (такой, как Иосиф Сталин, которого уже не было в живых в момент, когда Гинзбург писала эти строки), поскольку «и четырехлетний ребенок, играя спичками, может сжечь деревню или деревянный город». Но ограниченные конструктивные возможности всякой личности зависят от «исторических предпосылок»[194].
В эссе 80‐х годов Гинзбург пишет: «XX век с его непомерными социальными давлениями постепенно отнял у человека переживание абсолютной самоценности»[195]. В этом контексте, утверждает Гинзбург, «определяющей оказывается социальная роль человека», а не индивидуализм[196]. Исследуя статус нравственного выбора, она рассматривает поведение с позиций функционализма, когда «добро» – это всего лишь интериоризированные ценности твоей референтной группы и некая производная от твоей социальной роли[197]. В ее книге «О литературном герое» видно, что Гинзбург глубоко погрузилась в социальные и психологические теории, которые силились объяснить личность и процесс ее формирования (теории Карла Маркса, Вильгельма Дильтея, Зигмунда Фрейда, Эдуарда Шпрангера, Макса Вебера, Карла Юнга, Дмитрия Узнадзе, Уильяма Джеймса и других). Она также исследует взаимосвязь этих теорий с экспериментами прозаиков с персонажем (в ХХ веке такими экспериментами занимались Сэмюэль Беккет, Мишель Лейрис, Андре Бретон, Жан-Поль Сартр, Натали Саррот, Филипп Соллерс и другие члены группы «Тель Кель»). В особенности она сосредотачивается на том, как прозаики изображали могущество социальных сил и ослабление власти личности – либо через абсурд, либо отказываясь от персонажа как от литературного приема, либо выдвигая на первый план аморфное и изменчивое «сознание как язык»