— Это верно, сам полтавчанин, — улыбнулся прошлому Харитонепко.
«Оказался б с Харьковщины — и тогда бы стал земляком», — подумал Мисюра, но виду не показал, что не верит следователю:
— Это хорошо, земляк легче правде поверит. А мою правду проверить не трудно, есть в селе старики, расскажут, как Иван Григорьевич Мисюра вкалывал в колхозе с рассвета до позднего вечера. Если кому и складывал печи, то не за деньги, а по дружбе, как у нас принято. Вот такой был отец, и меня так учил. Я только четыре класса закончил, с ранних лет трудился в колхозе.
— Нужды не было. Почему бросили школу?
— Не по нужде, это точно. Поперек учебы стали семейное горе и отцовский характер. Мать померла, когда рожала; меня выхаживала жена старшего брата. Когда подрос, отец стал приучать к ремеслу. У отца только четыре класса, он решил, что и мне ни к чему дальше учиться в школе.
В тринадцать лет стал отцовским помощником, в четырнадцать — членом колхоза, в шестнадцать — мастером первой руки в плотницкой бригаде. Пришло время — призвали в солдаты, служил как положено, освобождал Бессарабию. Вот такая моя довоенная биография. Вас, конечно, интересует, как очутился у немцев? Началась война — сражался, как все. Плен — не моя вина. Окружение!
Записывает Харитоненко показания Мисюры, дотошно выясняет: «Кто работал с отцом? Кто с вами работал? С кем дружили? Кто тогда был вашим начальником? Перечислите солдат вашего отделения?» Записал, перешел к началу войны: «Где ваша часть приняла первый бой? Уточните путь отступления? Как оказались в окружении? Кто тогда вами командовал? Продолжались ли боевые действия? При каких обстоятельствах сдались в плен? Кто еще сдался?»
Записал ответы, дал прочитать протокол.
— Точно записано?
— Точно.
— Тогда распишитесь в конце каждой страницы. На последней прошу написать: «Протокол мной прочитан, с моих слов записан правильно».
Расписался Мисюра, выжидательно смотрит на следователя.
— На следующем допросе еще раз вернемся Тс довоенной жизни и к плену.
— Все рассказал, придется повторять то же самое, — предупреждает Мисюра, а в мыслях: «Приглашает копать для себя могилу, как мы — тех евреев. Зря старается, ничего не выйдет».
— Меня интересует не протокольная сторона, не анкета. Побеседуем о содержании довоенной жизни Мисюры: с чем он начал войну и с чем оказался в плену. Не как, а с чем. Советую об этом подумать.
Больше Харитоненко ничего не сказал, нажал на кнопку звонка, увели Мисюру. Размышляет о его довоенных годах. Надо же, их молодость разделяют три десятка километров: Великий Перевоз и Портянки, теперь село Куйбышев на реке Псел. Почти ровесники, Мисюра на год моложе, пути разошлись еще тогда, в селах. Капитан Селезнев разыскал в Куйбышеве одногодков Ивана Григорьевича Мисюры, раскрылась подноготная этой семьи. Для Ивана Григорьевича колхоз не стал содержанием жизни, только ширмой, скрывавшей его внеколхозные доходы; таким же воспитал Николая. Не в этом ли корень падения? Должны же быть корни, из которых вырастают уроды. Недавно был в отпуске, посетил мать — морщинистую, седенькую, не утратившую чувства восхищения красотой жизни. Вновь встают перед глазами чудесные вышивки: яркие, радостные букеты цветов, птицы-песни, красавицы девушки — задумчивые, веселые, танцующие. В красном углу, где когда-то помещали иконы, — Наталка Полтавка: коса ниже пояса, гордые очи, крутые изгибы бровей. Между окон довоенная фотография: отец — строгие глаза, плотно сжатые губы, выпирающий подбородок, буденовка с пятиконечной звездой, гимнастерка с двумя треугольниками; мать — нежный овал лица, чёлка, глаза со смешинкой, чуть вздернутый нос и задорная улыбка, приоткрывшая ожерелье белоснежных зубов. Когда вернулся с войны, мать встретила по-монашески строгая, в черном платье и черном платке, тяжело переживавшая свое и всенародное горе. С младшими детьми и с бабкой два года страдала в фашистской неволе. Жили нищими. В лесу собирали щавель, из старых колхозных кагатов выбирали полусгнивший картофель, на листьях пекли оладьи, варили из овсяных высевок кашу. Долгими вечерами сидели при коптилке. Фашисты измывались, убивали, а сломить не смогли. Рассказала мать о последнем дне деда. Ефрейтор Карл в начале зимы сорок первого объявил: