— Ну вот, одобрили же, — сказала рассеянно Ксения.
Нет, Шамбала ее не интересовала. Как, в общем-то, ничего не изменило бы в ее жизни и существование рая. Рай — пожалуйста, но ей некогда, ей другое нужно.
* * *
Первого мая дождя, славе богу, не было.
Репродукторы гремели со всех: углов. У Никитских ворот, на улице Герцена народу было уже битком, но вся эта людская масса, с портретами, транспарантами, флагами, никуда не сдвигалась. Всё это бродило, переплескивалось от круга к кругу, танцевало, болтало, играло, пело, знакомилось, заигрывало, смеялось. Юристы в этой толпе отнюдь не были самыми веселыми. Правда, у них, единственных в Москве, сохранился джаз-оркестр, но все-таки это было самое утро Первомая, самое начало праздничной демонстрации — и оркестр играл «Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна». Энтузиасты пели, но жидко и разноголосо. Зато рядом, там, где стояли консерваторцы, пели здорово.
Ксения постояла с консерваторцами, попела:
Мао Цзэ-Дун, Мао Цзэ-Дун,
Ста-алин, Ста-алин!
И следом:
Москва — Пекин, Москва — Пекин,
Идут-идут вперед народы…
Никому здесь не знакомая, она объединена была с ними радостным сознанием, что их, народов социализма, уже много.
Потом она передвинулась в ряды ГИТИСа, праздничные от национальных костюмов. И опять, хлопая в такт со всеми, ощущала она то, что нравилось ей ощущать: свою свободу, свою незнакомость им и в то же время вот эту минутную слитность, единость. Какая тут была гитара и как прекрасно плясали эти нерусские парни и девушки, так, что на какое-то время осталось только поклонение им и счастье хлопать в такт в ладоши. Но кончились танцы, и она («я дикая кошка, гуляю сама по себе») отчалила к другим, все такая же — ни в ком надолго не нуждающаяся и никому надолго не нужная… «Моих волос не оставляет ветер…». Впрочем, ее художественная одинокость — ах, если бы кто видел, какая она изнутри интересная — слегка пооблетела, когда ее окликнул смутно знакомый голос:
— Значит, вот вы где скрываетесь!
Да это же инглиш-красавчик из Севкиного цветметовского общежития. Бородулин, точно. Студент двух институтов. Как же его зовут? Да ладно. Но на этот раз инглиш-красавчик как-то проще, веселее, розовее, чем год назад, — зимою или весною? — да, он, с улыбкою в скобочке жестких, нерасслабляющихся морщин, и какой, однако, он белозубый — прелесть. А инглиш-красавчик уже плел что-то: как заприметил ее в толпе еще час назад, но потерял, и — какое счастье! (Отыскать ее снова оказалось трудно).
Ему, видно, и самому нравилось, как он излагает