— и это опять настроило Ксению против него. А может быть, просто сказывалось то первое, раздражающее впечатление. Толпа двинулась, кто-то толкнул Ксению.
— Пока! — махнула она красавчику (как же его зовут все-таки? Какой-нибудь Эдуард или Ревмир, не иначе).
— Куда же вы? — засмеялся красавчик.
Ксения сострила: счастье не должно быть слишком долгим. Но ее острота прозвучала натужно, громоздко, без легкости и нужной интонации. Она не оглядывалась. Но думала о нем. Представлять, гадать, какой она могла показаться красавчику, было неприятно. Хорошо, хоть теперь уже пошли, и пошли быстро. Она незаметно оглянулась — красавчика и след простыл. Остановились только на Беговой. По рядам передавали, что сегодня на трибуне Сталин. Когда окончательно растасовали ряды, Ксения оказалась в ряду крайняя справа — на пять-шесть человек ближе к трибуне, когда пойдут по Красной площади. Теперь только узнать, в какой они колонне. Уже то, что они войдут на площадь с правой стороны от Исторического музея, означало, что она будет в одной из трех ближних к Мавзолею колонн.
Вот и площадь. В громкоговорителях то там то сям раздаются призывы, и площадь откликается веселым, охотным:
— У-ра! У-ра! У-ра!
И сразу по рядам:
— Где? Где?
— Да вон, рядом с Молотовым!
— У-ра! У-ра! У-ра!
Взгляд ее наконец нашел, закрепил Сталина. Мягким жестом он поднимает и опускает руку. Кажется, улыбается. Есть что-то в нем, реальном, неуловимо отличное от его портретов, скульптур. Может быть меньший, чем привычно представлялось, рост, может, невыделенность из соседей по трибуне, может то, что он был ж и в, был человек, сейчас находящийся на одной площади с ней, в ста метрах от Ксении. И еще — гораздо больше и шире его, человечка, был весенний день, однако казалось, день был таким именно потому, что сам Сталин стоял на трибуне.
Вокруг кричали, и махали, и поднимали выше детей — и заметно было по детям, что они не видят и сосредоточены только на том необычном положении, в котором держат их взрослые.
— Гляди! Гляди! — кричали детям, и: — У-ра! У-ра!
А дети вертели слепыми лицами и судорожно держались за поднимающие их руки.
Среди этого крика Ксения молчала, сосредоточившись на родственном, своем — ему, взгляде. Ей казалось, что среди одинаково размахивающих и орущих он должен заметить ее, дружелюбную без аффектации, спокойно равную. Ей даже показалось, что он и в самом деле заметил ее. Уже пройдя, она оглянулась, чтобы он не разочаровался минутно, что она о нем забыла, и еще — чтобы он не забыл ее. Потом он, конечно, отвлечется, да и вообще едва ли будет помнить ее осознанно. Но безотчетно… В его низкорослости, пушистых усах, невысоком жесте руки было что-то отеческое, и Ксении вдруг подумалось, что его и пожалеть некому, а ведь он стар и умрет. Мечта о том, что она одна из всех могла бы стать тем существом, которое в нем пожалело бы и поберегло просто человека, на минуту заняла ее воображение.