— Да ничем! — кричала Ксения и замолкала.
— Хотите прийти? — спрашивал Людвиг, и легкая, ласковая насмешливость вопроса не сердила ее.
— Если вы не заняты!
— Давайте завтра в семь часов. Устраивает вас?
— Хорошо, я приду. До свидания, до завтра.
Для нее эти походы к Людвигу были, как посещения библиотеки в четырнадцать лет. Как тогда, когда она стояла в очереди у книжной стойки, проглядывая книги и перебирая в уме, что попросить, равно ожидая и того, что сегодня возьмет что-то такое, что изменит ее жизнь, и того, что, напротив, наберет какую-нибудь чепуху, — каждый раз, идя к Людвигу, перебирала она возможные темы, вопросы, равно готовая к неведомым открытиям и к тому, что не сумеет «использовать» Людвига в полную меру своих и его возможностей. Кроме того, хотя она не признавалась в этом (не хватало еще, чтобы уют лепил ее настроение!), после комнаты Марфы Петровны, освещенной голой электрической лампочкой, после мокрой соли и оседающего сахара она нежилась душистым чаем и сухим теплом комнаты Людвига. Взгляд ее наслаждался каким-то свитком над тахтой: женщины, дремлющие сидя, их колени под складками длинных одежд спокойно и лениво раздвинуты, их лица, с прямыми носами, с выпуклыми веками, покойны, их руки с длинными пальцами, которым нечего делать, кроме как лежать расслабленно, сонно опрокинуты. Чуждо и прекрасно. Колени Ксении сдвинуты под натянутым на них платьем. Сама она напряжена.
Почти никогда не согласна Ксения с тем, что говорит Людвиг. Разве что промолчит — не из вежливости, а из неуверенности, сумеет ли найти нужные слова, равные ее упрямой убежденности. Но ни одно утверждение Людвига она не отбрасывает просто так. Как бы ни спорила сразу, как бы ни отвергала внутренне, потом, наедине с собой, каждое его слово поворачивает так и этак, пытаясь понять нечто не своим, а его пониманием. Слишком часто он оказывался прав.
Прав он оказался с Щипачевым. А уж как спорила! Людвиг только улыбался ее пылкости, даже упрек в старомодности его вкуса принял с улыбкой. А перечитав дома Щипачева, Ксения вдруг поняла, что это в самом деле плохо — не потому, что неправда, а потому, что очень мелкая, какая-то однобокая правда, как раз вроде мелкой разменной монеты, строки о которой декламировала Ксения с особенным пафосом. И с Гойей он оказался прав. И с Серовым.
И с «Мадонной Сикстинской». Прав оказался, что это прекрасно.
— Вот вы говорите, — сказал ей в тот раз Людвиг, — прошлое отжило (разговор о религии, которая не представлялась Людвигу ни вредной, ни безобразной). А я смотрю на Сикстинскую мадонну и, — Господи Боже! — чего мне еще? Лучшего уже не будет — живи человечество хоть миллионы лет. Бог с вами, пишите сталеваров и манговые деревья — это уже просто не нужно.