От Сурена записки в ящике не было — не дотумкал, а может, постеснялся соседей. А письмо-то было от Таньки, и при виде его у Ксении сжалось сердце. Хотя было и еще какое-то чувство — нечто очень похожее на удовольствие от бурно развивающихся событий, от того, что вчерашнее тихое существование уже невозможно.
«Родная, милая Сенечка! — писала Танька. — Вот я и на море, у тетки, совсем, как в песне: «Там море синее, песок и пляж, там жизнь роскошная чарует нас». На что только мне эта роскошная, потная, жаркая жизнь, не могу взять в толк. Мечтала о поездке целый год, а теперь жду не дождусь, когда вернусь в наши прекрасные, как бы мы их ни ругали, Джемуши. Ох, как я соскучилась, как ругаю себя, что уехала.»
Дальше шли вопросы о знакомых и, конечно, о Сурене: «Горе мое луковое, когда я уже перестану мучиться им — чего он мне в душу намертво влез? Посмотри на него так, словно в тебе сижу я, напиши мне о нем все-все: и что он делает, и что говорит, и похудел или нет, и вспомнил ли хоть раз, хоть к слову обо мне». Да куда там! Так уж, наверное, и таскать мне всю жизнь в себе, скрывая, как дурную, эту болезнь, это наваждение. Только ты, Сенечка, мне «радость и отрада», моя чистая, моя умная, моя сердечная.
«Посмотри на него, Сенечка». Уже посмотрела! Уже нагадила! «Чистая, сердечная»! Танька — вот кто чистая. До слепоты. Не то что о Сурене — что она знает о ней, о Ксении, ее доверчивая, восторженная, такая глупая Танька!
В дверь забарабанил брат. Ксения тут же напустилась на него, что он ничего не делает, целый день лодыря гоняет, думает — Ксения должна его напоить, накормить, все за ним убрать и нос вытереть!
— А чо, а чо такое? — завел Валерка с формальным возмущением, и попытался смыться, но сестрина длань настигла его, дернула за вихор, всучила деньги на хлеб.
После этого Ксения снова заперлась, навалила на уши подушку, прислушиваясь сквозь нее, не постучит ли Сурен. Она плакала, а потом отрывисто смеялась, что плачет, садилась на кровати, готовая бежать к Сурену, и удивлялась, даже немного любовалась собой: надо же, такой порыв страстей. Ни читать, ни убирать не могла. Могла только вспоминать в подробностях этот долгий «невестин» день.
К вечеру она решилась. Когда мать и отец пришли с работы, их ждал накрытый стол, готовый обед. Отец был явно растроган — плохо побритый, худой, голубоглазый отец. Мама, более чуткая, насторожилась.
Налив в тарелки суп, Ксения села к столу и выпалила:
— Вы отложили мне деньги на пальто. Мне пальто не нужно — я поеду к бабушке.
— Таак. И когда же, позвольте узнать?