Было так хорошо, что Ксения даже зажмурилась от удовольствия.
Но еще лучше оказалось на озере, по которому, старательно гребя, возил ее солдат-сосед.
Множество было всего на воде и вокруг. По мелким волночкам плыли листья и солома. Две дохлые рыбки покачивались словно бы не на, а чуть под водой. Маленькая чайка охорашивалась на плывущей чурке.
Но все это не загромождало текучей шири озера.
По краям озера тоже много всего было: деревни, церковь, усадьбы, мостики, поля, деревья, лодки, стога, лес.
Но и это все не загромождало взгляд, все это было обширно, изобильно, и все-таки меньше неба с облаками и озера с голубым, светлеющим по мере того, как выходит солнце из-за тучи, зеркалом воды впереди, с черным холодным ее течением сбоку от лодки и синим, темно-глубоким цветом сзади.
Это был мир иной, отличный от Джемушей, как другая планета. Обширен, но кругл был этот мир. И в этой светлой округлости столбчато уходили вглубь озера отражения изб, леса, облаков, столбчато падал сквозь облака свет. Радостно и божественно.
Пропуская воду меж пальцев, Ксения снова думала о поэме. Теперь окончательно виделась она ей драмой. Мир, в котором так много всего, и все-таки он округл. Светл, торжественен и округл. Тепл, прекрасен и завершен. Мир округлый, как супница. Была в их доме такая старинная, от маминой бабушки еще, округлая, тяжелая, с тяжелой крышкой супница. Правда в супницу суп никогда не наливали, а держали в ней хлеб, чтобы не высыхал… Округлый мир. А над ним, стоит лишь приподнять опаловую крышку, — черный, бесприютный, без конца и пределов космос, от великой тоски которого создал Бог достаточно просторный и все-таки округлый и теплый мир.
Последний диалог людей с Богом — весь за пределами райской миски, на том ледяном ветру, который не только сбивает с ног испуганных людей, но шатает и его, великого Бога.
— Сколь воды перелопатил, — серьезно улыбается солдат, и она, думая о своей драме, молчаливо улыбается в ответ, окончательно повергая солдата в любовную одурь непонятным этим молчанием, непонятной этой улыбкой…
Вечером по деревне бродил теленок. Он взмыкивал растерянно и тоскливо, как человек, задумавшийся о смысле жизни.
Через дорогу пьяный мужичишка колотил в дверь избы:
— Валька! Нахалюга! Я к тебе сколько? — Я к тебе двадцать пять лет ходил! Забыла, как я в окно к тебе лазил? А теперь — прогонять?!
Заметив разговаривающих на улице людей, грустный теленок брел к ним и мычал, заглушая их голоса, тычась в них носом. Те уходили, и он снова растерянно мыкал, пока не замечал разговаривающих в палисаднике. Он брел, и совался носом меж штакетин, и мычал, прося, требуя беседы.