В первый день Ксения не только не имела времени выспаться, но и пройти по деревне недосуг было. Целый день приходили и уходили люди: родственники, знакомые, соседи. Одних угощали, другие, посидев на скамье у порога, поговорив о том, о сем и откровенно разглядев Ксению или постреляв в ее сторону любопытными глазами, уходили так, без угощения.
Сначала на столе стояли водка и вино, потом мутноватый самогон.
Тетки — не намного старше ее (старшие — Ксенин отец и старая дева тетка Клавдия — давно уже покинули родной район), — сначала явно стеснялись Ксении, но после того, как она, из хвастовства не поморщившись, выпила стопку самогона, освоились. В речи замелькал матерок, видимо здесь привычный: он не был злым, он был в шутку или в помощь — когда что уронишь или рассыпешь, когда нужно созорничать или заставить звучать посильнее. И бабушка, в честь которой была названа Ксения, материлась так же легко и весело, как дочери.
За столом почти все время сидел парень в военном: с сильной шеей, бархатными глазами и маленьким девичьим ртом. Он был молчалив, мало ел и пил. Ксения решила, что это какой-то близкий родственник. Но оказалось — просто сосед, приехавший на побывку из армии, сидит же он целый день потому, что ему понравилась Ксения. Если бы ей об этом не шепнула, смеясь, тетка, Ксения бы нипочем не догадалась — солдат за ней не ухаживал и даже не смотрел на нее.
По мере того, как пьянели родные, хотя не столько пили, сколько готовили, подавали на стол, убирали, да еще и скотиной, и птицей занимались, бабка Ксения все чаще целовала свою взрослую внучку, и эти поцелуи жестких, неловких бабкиных губ были приятны Ксении, как были приятны и тетки, смутно похожие на отца. В избе уже вовсю плясали. Не все частушки Ксения разбирала, потом уж поняла, что невнятно произносятся матерные слова. В углу сидел солдат-отпускник и всё собирал назад складки на гимнастерке. От выпитого самогона он стал красен, и глаза его, до этого упорно опущенные, теперь неотрывно смотрели на Ксению, и были эти глаза, как мухи, увязшие в патоке. И как всегда, когда она кому-то нравилась, Ксения любовно видела со стороны (а может, в мутноватом зеркале на стене) и свои золотистые, если падает на них свет, глаза, и тронутую веснушками белизну лица, и узкие уши с необычно, кругами уложенными на них косами, и даже пробор на затылке меж темно-русых волос.
…Утром Ксения вышла, села на крыльце. По двору, жеманно поджимая лапы, ходил трехцветный петух. Ветром раздувало его хвост. Увидев что-нибудь подходящее, петух бросался к находке — глупые его подружки, пугливо кося на него глазом, подбегали, тоже клевали. На курицу, подошедшую не с того боку, он сердито шаркнул ногой — приседая от страха, та отпрянула в сторону. Когда где-то с другого края деревни, астматически задыхаясь, заорал петух — этот, вскочив на лестницу, приставленную к сараю, заорал тоже, зло и спесиво. Наклонив голову, прислушался, и, едва тот петух подал голос, заорал еще злее и ретивее.