За столом закурили. Тот Саша, что рассказывал анекдотический случай, предложил красивой женщине папиросу. Она поблагодарила, размяла папироску. Саша, хоть и отвлеченный в это время каким-то замечанием, не забыл зажечь спичку, а когда женщина оглянулась, ища пепельницу, поспешно подвинул. И хотя сам в это время что-то говорил Косте и смеялся, чувствовалось — не перестает ощущать соседку. Она же или не замечала, или пренебрегала этим его беспокойством.
Сейчас, вглядываясь в лица, Ксения почти не слышала, о чем говорят, или, может, слышала, но тотчас забывала. На хозяина смотреть избегала. Она видела только, что он неулыбчив, и это внушало надежду, что он серьезно прочтет ее поэму, хорошо поймет и скажет умные слова. Но, думая об этом, она начинала беспокоиться и поэтому старалась на хозяина не смотреть. Когда же ее взгляд падал на нервно-худощавого, Ксения снова начинала слышать — ибо все в нем казалось высохшим вокруг живого прерывистого ручья его речей. А может, она его слышала потому, что он говорил нечто близкое ей. Близкое — не по мысли даже — по размаху, по сопоставлениям:
— «Снегурочка» — эта сказка в старом звучании кажется уже детской… Для того, чтобы вернуть звучание, нужны иные масштабы… Инопланетный разум, жаждущий, как света, как любви, контакта с братственным разумом — и невозможность рядоположенности! Иная форма обмена! Встреча, означающая гибель столь нужного, иного, близкого существа. Вы понимаете?
— Это интересно, родненький!
— Это больше, чем интересно… И то, что мы здесь, на Земле, уже не видим собственных космических противоположностей… этих зимы и лета, существующих взаимогибельно… на одной планете… взаимогибельно существующих — вот ведь это что!.. Для нас уже и Шекспир мал…
— Ленечка, милый, но ведь это не тот подход!
— Леонид, вы помните «Аэлиту»?
— «Аэлита» — не то. Поэтично, но ограниченно…
— Кроме последней фразы, Ленечка!
Та, которая обращалась к нервному — «Ленечка» и «родненький», говорила тонким, детским, ласково-наивным голосом, а лицо у нее было мертвенно, и мертвенно-холодны были большие светлые глаза.
Рядом с ней так же живо откликалась и так же внимательно слушала женщина — из тех пожилых, у которых полнеет, становится вульгарно крепкой и низенькой фигура, и худеет, кажется осунувшимся и серым лицо. У этой, однако, то оживление, та восторженность, что звучали в голосе, были и в лице. Выражение голоса, выражение лица и то, что, очевидно, она чувствовала, настолько не разнилось и не превышало одно другого, что будь это, кажется, и самые высокие страсти и самые высокие мысли — и тогда в этом была бы гнетущая ограниченность.