Брат подружки скоро ушел на войну и погиб. В день, когда пришло извещение, мама девочки дежурила в госпитале, дежурство нельзя было отменить, и Ксения ночевала у них. Полночи они проплакали, обнявшись с подругой, а когда изнемогшая подружка задремала, Ксения вышла в ту комнату. В расшторенное окно светила луна, печка, у которой он сидел тогда, была чуть теплой. «Записки Пиквикского клуба» лежали на полке. Вцепившись в печку, Ксения снова заплакала — одна, ни с кем не делясь своим горем.
Сейчас, разглядывая фотографии Мити, Ксения пытается понять, в самом ли деле они похожи — сын Маргариты и брат той школьной подружки. Или просто есть в этих лицах общее, чего нет в лицах тех, кого теперь встречает Ксения?
Фотографий сына у Маргариты — десяток, не больше. Фотографий мужа — ни одной. Лишь много лет спустя Ксения догадается, почему. Он был арестован в те годы, и, оберегая сына, а может быть и себя, Маргарита уничтожила фотографии. «Кто должен памятку любви хранить, тому способна память изменить»… Мужа Маргариты Ксения иногда представляет по ее рассказам, но не задерживается на этом образе. Ее привлекают фотографии и книги Мити, мальчика, подростка, юноши, которому было бы сейчас под тридцать.
В книжном шкафу, где стоят вперемежку учебники и художественная литература, она нашла и «Записки Пиквикского клуба» и не захотела спрашивать, кто их читал. В томике Гете лежал желтый листок. Неправильным почерком на нем было выписано:
Насколько
Мы можем судить,
Вселенная для нас —
Закрытая книга…
И первый,
Кто ее прочитает,
Станет великим магом
Этого века.
Она спросила Маргариту:
— Ваш Митя увлекался астрономией?
— И астрономией, и математикой, и физикой, и стихами.
Это поразило Ксению. Как явственно проступивший след.
Однажды среди книжек, разложенных на лотке у метро, она увидела «Очерки о Вселенной». Ощупывая свой тощий кошелек, Ксения раздумывала, не рискует ли она, откладывая покупку до завтра, и решила, что риска нет: она еще не встречала человека, которого интересовала бы астрономия, как сейчас, увлекшись диаматом, не встречала среди сокурсников ни одного, для которого диамат не был бы еще одной навязанной несчастному студенту заумью. Однако на другой день книги на лотке уже не было, и Ксения не знала, что в ней сильней: досада, что книга ускользнула, или трепет, что здесь всего несколькими часами раньше прошел единомышленник.
Теперь было такое чувство, как если бы, идя по этим следам от книжного стола у метро, — даже еще раньше, с того дня, как она плакала у остывшей печки в комнате, ровно и холодно освещенной луной, — она наконец видела, различала догоняемого. Он оборачивался к ней, хотя и был недостижим…