Ксения снова и снова вглядывалась в лицо на фотографиях.
На той, детской, на стене — грустное, почти досадливое лицо мальчика, которому не дают додумать тайную мысль. А между тем Маргарита на вопрос Ксении не могла припомнить ни раздражительности, ни скрытности мальчика. Ксения так и знала: он был скрытен до того, что скрывал саму скрытность, совсем как она. И это суровое и спокойное лицо в семнадцать лет!
— Мой муж, Митин отчим, был арестован, пропал. Конечно, никаким врагом он не был, время такое было. Мите пришлось из-за этого пройти через большие неприятности. Но он даже не сказал — берег меня. И это в том возрасте, когда мальчики так эгоистичны, так сосредоточены на себе. Я уж потом, от других узнала о его неприятностях. Я боялась, не озлобится ли он. Или вдруг поверит, что отчим и вправду враг. Не отец все-таки. А иногда думала — лучше бы поверил. Плакать, и то боялась. Боялась, что не за себя, так за меня озлобится. Но он был как старший. Он меня утешал, оберегал, хотя я не плакала. Отчима не осудил, как требовали от него, не отрекся. Но ему спустили — все-таки отчим. А он любил его — так отцов не всегда любят. И не озлобился он. Он мне говорил так по-взрослому: «Я марксист, и это, мама, не слепая вера». Если бы, сказал он, наше мировоззрение зависело от личной судьбы, это было бы слишком произвольно.
И это тоже так понятно было Ксении. Главное — узнать, что мир, которого ты лишь частица, в целом имеет смысл, прекрасен, а тогда хоть смерть, хоть уничтожение, хоть несчастье — мелкая неправильность в общей правильности.
Все ближе, все различимее был человек, с которым она не была бы ни холодной, ни — еще противнее — сумасшедшей на минуту. Ему-то она не была бы ни неприятна, ни непонятна. Человек шел и оглядывался, у него были пристальные глаза, потому что ему нужно было успеть сказать взглядом. Человек шел и оглядывался, становился все ближе — но лицо растворялось, след обрывался.
— Даже не ужас, не скорбь… Странно, просто странно, — говорила ей как-то ночью Маргарита. — Не знаю, смогу ли объяснить. Странно, что мужа и сына нет. Странно, что они были. Тогда, когда они были, мне странным казалось, что было время, когда их не было, потому что в мире не было ничего более настоящего, чем они. Теперь их нет, и я уже не пойму, что мне странно… что их нет… или что я есть… или что они были. Если вам придется пережить такое, вам тоже будет странно…
У Ксении наоборот — те немногие умершие, которых она знала, словно бы и не умирали. В ее воображении они так же интенсивно жили, как и при жизни. Она знала только умом, что они умерли. Скорбь — да, скорбь она испытывала, и скорбь делала их даже живее. Так было с Матильдой, которая, умирая, ожила для нее. Так было со школьной учительницей. Но когда говорила Маргарита, Ксения ее понимала. Не умом — ощущением. Вслух она бормотала о том, что пока жива Маргарита, живы ее умершие.