.) любовницы, — самое что ни на есть изысканное. Там был цвет Москвы: режиссеры, писатели, ученые. Дама была истинной леди, как говорят, «из хорошей детской», и не столько хороша собой, сколько изысканна, воспитанна и потрясающе элегантна. Андропова там, разумеется, не было (конспирация!). Когда стали разъезжаться по домам, отец отвел меня в сторонку и сказал, пряча глаза: «Тебя отвезут. Я должен остаться, переговорить о деле…» Я молча кивнула. В конце концов, его личная жизнь меня не касалась. Одеваясь в прихожей, я слышала, как отец звонит жене, предупреждая, что задержится… Вспомнила, как однажды мы пришли с отцом к Леониду Ильичу в кабинет на Старую площадь. «Только что Андропов от меня ушел», — сказал дядя и невольно показал на стул напротив. Отец, совсем было приземлившийся на него, подскочил, как ужаленный. «Что, Яша, боишься Андропова? — рассмеялся дядя. — Я сам его боюсь. Бог с ним, есть в нем что-то очень темное…»
«Ну и силен же ты, отец, — думала я, возвращаясь домой, — на стуле, на котором сидел Андропов, отказался сидеть, а с его любовницей не побоялся ночь «проговорить о деле»… Некоторым членам семьи Брежнева, пишет дальше племянница, «было известно многое из неблаговидной жизни «лубянского скромника», как в шутку называл его мой дядя, но и сам Генеральный секретарь, и его близкие распространять эту информацию остерегались не только в силу своей порядочности, но и из страха испортить с Андроповым отношения.
Наступило время, когда брат Брежнева стал так компрометировать генсека, что его нужно было удалить. Инициатором выступила супруга Леонида Ильича Виктория Петровна. Она «со своими интригами, доносами и вечной неотступной слежкой за родственниками мужа добилась, наконец, того, чего добивалась всю жизнь: муж удалил от себя всех близких».
Пришла пора расплаты. Дома Якова Ильича прорабатывали, как нашкодившего недоумка; дочки, пишет Любовь Брежнева, называли «дерьмом собачьим», а зятья, сделавшие карьеру на имени тестя, мелко презирали. Дочь называет вещи своими именами: Яков Ильич стал позором семьи Брежневых, второй Галей.
Как-то он поплакался дочери на свое горькое семейное бытие. «Ну, уйди от них, в конце концов!» — сказала я, злясь и жалея его одновременно. «Не дадут, — плакал отец, — назад привезут… Я как-то пришел к брату, стал просить отпустить меня куда-нибудь подальше на Урал или в Сибирь простым инженером, но без них, а он мне говорит: „Я живу, мучаюсь, и ты живи“. Весь разговор».
«Жить и мучиться» дальше пришлось сначала в респектабельной кремлевской больнице, а потом и вовсе в психушке, которую выбрал для него, сам Андропов.