По содержанию фурмановских докладов можно понять, почему его не допускали к идеологическим вопросам. На 1-й Всесоюзной конференции пролетарских писателей он высказал мысли, неприемлемые для напостовского руководства. «Как партия руководит борьбой и работой на всех фронтах нашей общественности, так она будет руководить и на нашем литературном фронте»[155], – заявил он. Напостовцы, как уже говорилось, требовали передачи ВАПП партийного руководства литературой. Они не доверяли партии.
Исключительно плодотворной была мысль Фурманова о соотношении организационной и творческой работы. «Организационное наше строительство вовсе не имеет самодовлеющего характера, мы организуемся отнюдь не для упражнений в вопросах организации – мы организуемся для успешной творческой работы, для целесообразного использования плодов нашего художественного творчества».
Творить, создавать произведения, нужные народу, учиться и учить других в дружном коллективе товарищей – вот что являлось заветной мечтой самого Фурманова. Организация должна содействовать этому, а не мешать. На Всесоюзной конференции, явившейся признанием пролетарской литературы как реального явления, он объявил решительную борьбу «упражнениям в вопросах организации». Ему казалось, что наконец-то пришла третья полоса – «творчество, подлинное творчество, ради которого вели борьбу».
Но он глубоко заблуждался. Люди, с которыми он вместе боролся, которым доверял которых уважал как единомышленников в великом деле строительства новой литературы, эти люди не откликнулись на самое дорогое, ради чего было ими затеяно все дело, ради чего он так долго терпел нервозную организационную шумиху, – на призыв к творчеству. Так что же это за люди? Ради чего ведут они всю эту борьбу? Во имя чего?
Впервые после конференции по-настоящему он задумался над этими вопросами. И когда литературная комиссия ЦК партии в марте месяце 1925 года на многое открыла ему глаза, он поднялся во весь рост – неумолимый, несокрушимый, благородно негодующий воин-писатель-большевик и заявил: «Борьба моя против родовщины – смертельна: или он будет отброшен, или я. Но живой в руки я не дамся»[156]. Борьба с родовщиной захватила его целиком, на эту борьбу он потратил страшно много сил и нервов, в ней он потерял здоровье. Как раз в разгар борьбы, 9 апреля 1925 года, он записывает в дневнике: «Износилось сердчишко. Рановато склерозить бы, всего ведь 33!» После двухмесячного летнего отдыха в 1925 году он подвел итоги: «Ну и как? А вот как: болела тогда голова – болит она и теперь; возбуждался, вскипал тогда от мельчайшего, – также и ныне… зато сердце часто так болит, как прежде не баливало… Итог – плох. Как-то хватит на год, уже и не знаю!»