Оглядываю пердунскую улицу. С ним было бы лучше, но нет, я должен сам. На Крумлин-Роуд сначала смотрю в обе стороны. В дальнем конце наши парни бьют окна городского автобуса, явно угнали его — но далеко, бояться нечего. Бегу в церковь.
Кроплю себя холодной водой из фонтанчика. Внутри — ледяная тишина. Почему здесь всегда темно, даже когда снаружи тепло и солнечно? Мрамор и золото, потиры и паникадила. Будто тут дворец. Или филим снимают.
Иду по боковому нефу, читаю имена священников на будочках для исповеди, ищу кого-нибудь, кого не знаю. На исповеди я всегда говорю одно и то же: «Я хамил мамочке и употреблял нехорошие слова, святой отец». Ни о чем по-настоящему плохом я им никогда не рассказываю. А сегодня придется.
Здесь темно; окошечко, которое он открывает, чтобы с тобой поговорить, зарешечено — он тебя не видит, но ведь наверняка узнает по голосу. Я, конечно, могу поменять выговор, недаром же я актер, но у него там есть шторка, он может из-за нее выглянуть, когда я буду уходить, если захочет.
Самым подходящим оказывается наш новый священник.
— Ну, Микки Доннелли, как жизнь? — спрашивает.
— Нормально, святой отец.
Он что, помнит имена всех в Ардойне?
— Ты как, пришел наконец со мной поболтать?
— Нет, святой отец, вернее… в смысле, я пришел исповедаться, — говорю и наклоняю голову.
— Хорошо, Микки, иди за мной.
Я еще и ответить не успел, а он уже поднимается по ступеням к алтарю. У меня сердце уходит в пятки, но я иду следом через дверь за алтарем, по коридору, обшитому блестящим темно-коричневым деревом. Пахнет лаком и старыми диванами. Половицы поскрипывают, как в страшных филимах. Отсюда уже не сбежишь. Он указывает мне на одну из комнат и закрывает за нами дверь. Садится в большое кресло из черного дерева, с резными ручками и красными бархатными подушками. Прямо деревянный трон.
— Ну, Микки, давай поговорим. Садись.
Он указывает на скамейку рядом с деревянным столиком. Бог, похоже, очень любит дерево. Ну, понятно: Иисус — плотник — дерево. Сообразил.
— Ну, что, ты готов исповедоваться? — спрашивает он.
— А мы разве не пойдем в исповедальню? — удивляюсь я.
— А я, знаешь ли, их не люблю. Проще сидеть вот так, лицом к лицу. Мне кажется, это очень старомодно — загонять людей в страшное темное место, как будто грех это такая вещь, от которой надо прятаться.
— Я так еще никогда не исповедовался, — говорю.
Глаза в пол. На него мне совсем смотреть не хочется. И так-то поди скажи. А когда он еще меня видит… Может, все-таки не надо?
— Ну, если тебе так проще, можешь повернуть стул к стене или закрыть глаза, — предлагает он.