Я поворачиваю стул и глаза закрываю тоже. Вдох-выдох. Роль я выучил назубок.
— Благословите меня, святой отец, ибо я согрешил. Прошло… около двух месяцев… две недели после моей последней исповеди. Я иногда употреблял нехорошие слова, а еще я хамил мамочке.
— А ты раскаиваешься в том, что употреблял нехорошие слова?
— Да, святой отец. И я буду очень стараться больше никогда их не употреблять, — говорю, чтобы показать ему, что когда-то был хорошим мальчиком.
— А что насчет хамства?
— Нет, святой отец, я больше никогда не буду хамить. Я хороший мальчик, понимаете?
— А вот я боюсь, что будешь, Микки. Мы тут все не святые. Все мы иногда ошибаемся. Я тоже грешу, мне тоже приходится исповедоваться, — говорит он.
Меня чуть кондрашка не хватила.
— Правда?!
Разворачиваюсь, открываю глаза. Он улыбается. Я ему верю. Поворачиваюсь обратно и снова закрываю глаза.
— Давай скажем так: ты будешь очень стараться не хамить. А если все-таки что-то скажешь не так, постараешься загладить перед мамой свою вину. Ты ведь любишь маму?
— Да.
— И ты же не хочешь, чтобы она расстраивалась?
— Не хочу.
— Ну, вот и извинишься перед мамой — например, поможешь ей по дому. У нее и так жизнь нелегкая, теперь, без папы.
— Да, — говорю.
В чертовом Ардойне ничего не утаишь. Маме будет так неприятно, что он знает.
— Так твоя мама хотела, чтобы я об этом с тобой поговорил? — спрашивает он.
— Нет, то есть, в принципе, да, я в тот день плохо вел себя в церкви. Но я не виноват. Это приятель меня смешил.
— Значит, ты не виноват, виноват приятель?
Я по школе знаю, что такое никогда не проходит, даже если оно правда.
— Я тоже виноват! — восклицаю.
— Ну, вот уже лучше, а? И ведь совсем не так страшно говорить правду, верно? А тебе ведь, наверное, полегчало?
— Да.
Полегчало, потому что он меня не ругает. Я потер ладони, зажатые между ног, и поерзал на подушке.
— Что-нибудь еще, прежде чем я наложу на тебя епитимью?
— Да, святой отец, — киваю я, проглатывая штук десять карамелек, измазанных песком.
— Ты не спеши.
Тихо. И я открываю глаза. Вижу в окне перед собой свое отражение. Нахмуренные брови. Слюню пальцы, приглаживаю челку. Ниже моего лица пляшут буквы, наскакивают одна на другую, как в диснеевском мультике. Потом появляются две руки, пальцы тоже пляшут, распихивают буквы. Буквы с того плаката. Руки эти обхватывают мое лицо, зажимают рот.
Не позволю я этим буквам себя остановить. Я же дал слово. И я не хочу попасть в ад.
— Я совершил очень плохой поступок, святой отец, — бормочу.
— Продолжай.
— Не могу, святой отец, он совсем плохой.