Он был сутулый. В своё время, когда в молодости он был в Европе и работал одно время в английском порту, таскал мешки – моряки решили над ним посмеяться и дали ему груз, который был намного больше полагающегося. Он взял этот груз, сделал привычное движение и тут же потерял сознание, упал. Рассказывал, что слышал, как в его спине что-то хрустнуло, и разогнуться он уже не мог. На всю жизнь остался слегка сутуловатым. По-видимому, там были порваны какие-то связки.
А что касается характера – характер был трудным. Он был очень нервным. Там, где он себя чувствовал, что называется, в своей тарелке, он был очень весёлый, жизнерадостный, общительный и умел быть в центре внимания, чувствовал себя великолепно. Дома это был человек очень занятой, молчаливый. Единственной, с кем он был всегда ласковым, была я.
Я этих трудностей не видела. Другие ощущали. Он часто приходил домой хмурый, недовольный, захлопывал двери. И все в доме ходили на цыпочках. Позвать обедать поручали мне – мне это можно. Когда мне было уже лет пятнадцать, и я «пропадала» с мальчишками на набережной, в доме начинался переполох. Отец возмущался – девочка пропала, и никто не знает, где она. В волнении сам идёт искать. Но когда я приходила домой, мне никаких замечаний не было, мне разрешалось всё.
Человек он был очень неровный, поэтому те, кто общался с ним, когда у него было хорошее настроение, сохраняли впечатление о нём, как о человеке общительном, обаятельном, интереснейшем. Те же, кто попадал в его другое настроение, были о нём другого мнения. Он был раздражительным, готов был их уничтожить.
У Гнесиных у всех разные характеры, двух одинаковых среди них не было. Самый добрый был Михаил Фабианович…
Тех немногих людей, которые изредка появлялись у нас дома, могу по пальцам перечислить – я всех их помню. Я помню, как у нас однажды был Мейерхольд. Я была ещё маленькой, мне было лет шесть с половиной. Меня тогда поразил его нос и длинные, из-под стола вылезающие ноги. Я любила рисовать и нарисовала его в профиль на маленькой бумажке. Как я понимаю, если бы этот рисунок показать теперь, он, вероятно, был бы воспринят, как очень хорошая карикатура. А Мейерхольд посмотрел, положил к себе в карман и сказал: «Сохранить!»123
Второй человек, который однажды появился, – это отец моей подружки. Но выяснилось это позже, перед самой войной, когда папы уже не было. Придя к ним в дом, я увидела портрет на стене и сказала: «Вот этот человек был у нас в доме». Это был чтец – Владимир Степанович Чернявский. Замечательный человек, редкой доброты. Пока мои родственники выясняли, где же мне жить, я два месяца жила у Чернявских. И он всегда относился ко мне как к родной дочери. Знакомство их было давнее. Они работали в одном театральном коллективе в те времена, когда папа работал в Петрозаводске и на Северной железной дороге, немного – и в театре Гайдебурова