Передо мной сливались в одно – и небо, и город, и многотысячная толпа – пёстрая и живая, змеившаяся среди зелёного сада…
Блеск электрических люстр, звоны бокалов и посуды на мраморных столиках, светлые костюмы заволакивали розоватым облаком и мысль мою, и мечты мои. Новое поприще, новые впечатления раскрывали передо мной неведомый мир – свободной праздничной жизни…
После полуночи, получив изрядную сумму от гостей и, конечно, главным образом, от хозяина, я простился со всеми ими, и нашёл себе комнату в небольшой гостинице «Фоссати».
Здесь я сытно поужинал в полной тишине и одиночестве.
За окном в саду гостиницы какие-то запоздалые гости звенели стаканами… Не закрывая окна, под говор и шум гостей, я быстро уснул; и помню, что снились мне какие-то гигантские лестницы, освещённые тысячами люстр, и вели они куда-то далеко-далеко в небо, откуда доносился ко мне чей-то властный и ласково-призывный голос…
Тёплый весенний день. Шумная Болонья, утопая в длинных старинных аркадах, словно опоясанная каменными галереями, предавалась отдыху.
Было два часа дня, когда одинаково пустеют магазины, улицы и церкви, когда почти вся Италия прячется за зелёными жалюзями старых и новых домов, отдыхая в прохладе серых комнат с неуютно громоздкой обстановкой и холодными каменными полами.
Выйдя на площадь Галилея, я увидел пред собой две высокие гранёные колонны, на которых друг против друга возвышались благословляющий св. Доминик и Мадонна-дель-Розарио. В углу площади находилась странная церковь, походившая на старое palazzo. Ни куполов, ни башенок. Высокие стены с облезшими замазанными фресками не то светло-оранжевого, не то розового цвета. Над приветливым зеленоватым входом с мраморными колоннами высится широкое огромное окно, отражая прекрасную синеву неба.
Желая скрыться от палящего солнца и отдохнуть от долгого скитания, я отодвинул красный занавес и вошёл в храм. В церкви было темно и пусто. Тихо, неслышно подвигался я от одной капеллы к другой. Останавливался у чудесной гробницы св. Доминика, у «Вознесения Святого» – работы сладчайшего Гвидо Рени, – и так же тихо перешёл на другую сторону. Когда я стоял у портрета мозаиста Джиакомо-да-Ульма, в минуту светлого порыва благочестия умершего здесь, у подножия алтаря, – в соседней капелле послышался не то вздох, не то лёгкое покашливание.
Я скользнул туда; в часовне Розарио, где погребены Гвидо Рени и влюблённая в него Елизавета Сирани, принявшая яд, чтобы соединитъся в смерти со своим учителем, – здесь я увидел высокую женщину в трауре. Она стояла на коленях в тёмном углу, и как будто молилась. Я уже хотел удалиться, чтобы не мешать её экстазу, когда занавеска левой двери поднялась и тяжело опустилась, пропустив маленького юркого, уже не молодого, монаха, который быстрыми шагами направился к часовне.