Давно пора отвергнуть также взгляд на Чехова только как на поэта безвременья, изобразителя «лишних людей» и т. п. Живописуя пошлость и борясь с пошлостью, Чехов несомненно подымается надо своим временем. Нельзя смотреть на Чехова и только как на художника, лишенного будто бы собственного мировоззрения, как это утверждали многие, в том числе и Л. Н. Толстой. Мировоззрение у Чехова было, и сейчас оно вырисовывается для нас довольно ясно. Мировоззрение это было научное. Чехов был идеалист, как почти все русские его эпохи, и героям его свойственно было мечтать о «небе, усыпанном алмазами». Однако идеализм Чехова, в противоположность идеализму Л. Н. Толстого, был, если можно так выразиться, гораздо более «почвенным». Мечтая о звездах, Чехов чувствовал землю под ногами, и в этом отношении он ближе к нашей эпохе, чем Толстой. Как герой рассказа «Скучная история», Чехов верил, что «наука – самое важное, самое прекрасное и нужное в жизни человека, что она всегда была и будет высшим проявлением любви и что только ею человек победит природу и себя». Его мечты о счастье – совершенно конкретны. «Моя святая святых, – писал А. П. Чехов в письме к поэту Плещееву, – это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались»>101. Отношение интеллигенции к народу должно строиться не на сентиментальной идеализации мужика и на филантропии, а на «расчете, знании и справедливости», как выражается доктор Соболь в рассказе «Жена». Надо делать, надо изменить существующий строй, надо оснастить мужика и рабочего знаниями, надо дать народу проявить свою силу, надо помочь трудовым людям занять равноправное положение в обществе и государстве.
В молодости и Антон Павлович прошел через увлечение Толстым. Но вот что он потом писал о этом (в письме к А. С. Суворину):
«Толстовская философия сильно трогала меня, владела мною лет 6–7, и действовали на меня не основные положения, которые были мне известны и раньше, а толстовская манера выражаться, рассудительность и, вероятно, гипнотизм своего рода… расчетливость и справедливость говорят мне, что в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и в воздержании от мяса»>102.
Эта тирада великолепно показывает, в чем Чехов опередил свою эпоху. Тут он выступает перед нами в качестве не отвлеченного, морализирующего только, а конкретного гуманиста, знающего, что народ нужно прежде всего поднять материально, а, следовательно, освободить его от кабалы и рабства, чтобы он мог вздохнуть свободно.