Seid umschlungen, Millionen!
Diesen Kuβ der ganzen Welt!
Brüder, über’m Sternenzelt
Muss ein lieber Vater wohnen…>105
Позже, и в Москве, и заграницей, я слушал «Девятую» еще не раз и, хоть не был уже юношей и не бегал сломя голову по улицам, но все же всегда и неизменно испытывал такое же чувство величайшего душевного подъема, как и в первый раз, бывал так же глубоко тронут и так же, в мыслях и настроении, «переходил за черту» временного, земного и ясно ощущал ту струю неуничтожимого, вечного, которое Толстой не советует смешивать с «будущим»: ведь ощутить его мы можем и в этой жизни.
9-я симфония Бетховена – несомненно религиозное, подымающееся до высочайшего пафоса, произведение, хотя в нем и нет ни одного церковного мотива. Великая душа Бетховена сама создала свою «молитву», обратилась к высшему началу жизни на своем собственном, музыкальном языке: в оркестре, в хоре и в выступлениях четырех солистов. Ничего конфессионального в этом произведении нет, и, может быть, именно поэтому оно признается людьми всех вероисповеданий, как признается и умнейшими атеистами, высоким и вдохновенным творением. И действие 9-й симфонии на всех, конечно, одинаковое: отрывающее от будней, вырывающее из пределов ограниченности, подымающее, воодушевляющее.
Вся душа, вся судьба человека заключена в этом творении: от стона глубочайших, интимнейших страданий до взрыва самозабвенного, патетического восторга, счастья слияния с творческой основой жизни и с душами «миллионов».
Вот оно – высокое искусство. Религиозная, предельно-глубинная идея тут не продиктована композитору извне. Она является простым выражением его огромной, необыкновенной, но глубоко человечной души.
* * *
Л. Н. Толстой относит «Девятую симфонию» Бетховена к «дурному роду искусства». И это – на основании созданного им особого критерия, по которому можно «судить о достоинствах произведений искусства». Бедный Бетховен! Не попал под критерий!.. Но только не рассудочны ли все такого рода критерии? И обязаны ли произведения искусства под них «подпадать»?
В частности, что касается 9-й симфонии, то нам кажется, что она и под «толстовский»-то критерий не попала лишь по недоразумению. Лев Николаевич считает ее нерелигиозной, а меня больше всего захватывает в 9-й симфонии проникающее ее религиозное, безусловное чувство всеобщего братства. Толстой не решается отнести симфонию даже к «христианскому житейскому всемирному искусству». А между тем симфония глубоко человечна! «Всемирность» же ее содержания доказывается уже ее поистине всемирной