популярностью.
Музыка будто бы «не отвечает» мысли стихотворения Шиллера «К радости», но… почему-то миллионы слушателей симфонии и входящего в нее хора, распевающего шиллеровские строки, придерживаются диаметрально противоположного взгляда!..
Нет, симфония возбуждает в слушателях прямой восторг, и не доктринерским суждениям повалить ее и лишить значения и силы.
* * *
Тоже в студенческие годы слышал я в Москве знаменитого бельгийского скрипача Исаи. Кургузый, широколицый урод. И вдруг: кристально чистый, отвлеченный в чистоте своей звук скрипки в руках этого урода. Игра Исаи была волшебством, совершенно уносившим душу в какой-то другой, высший и лучший, мир. Мне и сейчас, через 50 с лишним лет, стоит только вспомнить тон скрипки Исаи, как у меня замирает сердце и я перестаю дышать… Что это такое? Это-то и есть сила музыки, метафизический смысл ее как искусства.
* * *
Незабвенны музыкальные вечера в Ясной Поляне. Шопен в исполнении А. Б. Гольденвейзера… Маленькая группа слушателей, во главе ее – Лев Толстой… Он умиляется, плачет, заявляет, что ему все равно, если вся цивилизация пропадет «к чортовой матери», – только музыку жалко!..
Именно в Ясной Поляне понял я Шопена. Никогда ни в каких концертах его музыкальная речь не производила на меня столь неотразимого впечатления, не полоняла и не трогала так душу, как в слабоосвещенном яснополянском зале с двумя роялями и с большими живописными портретами Толстых и Волконских по стенам. Нельзя придумать ничего тоньше, нежнее и в то же время индивидуальнее и законченнее, чем эта музыкальная исповедь юноши и мужа – полуполяка и полуфранцуза. Не может быть также и ничего человечнее музыки Шопена. Поразительная красота ее – это только поразительная красота его собственной души. То, что он оставил нам эту душу в звуках, – его величайшее и человечнейшее дело. Жить, сливаясь в известные моменты с его душой, так дорого, так радостно, так важно! Рояль договаривает все за тебя, что ты, быть может, и хотел бы сказать, да не умеешь и не можешь.
Нежный друг миллионов, тонкий и благородный Шопен, ты живешь – в своих творениях – едва ли не еще интенсивнее, чем жил до своей физической смерти! Твоя тонкая и человечная душа победила смерть. Искусство одержало в твоем лице одну из своих величайших побед.
* * *
Толстой любил Шопена едва ли не больше всех других композиторов. Но, странно, он и тут делал оговорку. Так как со временем должна народиться другая музыка, всем доступная, народная, то он думает, что и Шопен, как он ни любит его, будет забыт, исчезнет. Так формулировал однажды эту оговорку Лев Николаевич в моем присутствии.