Дело в том, что если глядеть с вершины Тхачаугучука на юго-восток, т. е. в ту сторону, куда по берегу убегает Кавказский хребет, то оказывается, что как раз перед Тхачаугучуком вздымается еще несколько других остроконечных горных вершин: горный край точно зубами или, скажем, зубьями ощерился. А между этими зубьями, как занавес в театре, протянута нежная, спокойная, синяя, шелковая пелена, – пелена эта – море…
Хоть умри, а никогда бы не выдумал я ничего подобного! Восторг мой был полный. От этой совершенно фантастической красоты глаз не хотел отрываться. Хотелось остаться на макушке Тхачаугучука навсегда, в какой-нибудь «куще», совсем не спускаться туда, вниз, в «прозу жизни», – в прозу, которая и сама по себе, с ее персиками и миндалем, была все же так хороша!..
Я испытал восторг, к которому не подберешь другого эпитета, как религиозный, глубочайший, беспредельный. И только именно там, наверху, я оценил предание, повествующее, что первоначальные обитатели края, черкесы, совершали паломничества на вершину Тхачаугучука и устраивали там молитвенные собрания. Да, там, на вершине, среди этой изумительной, непередаваемой красоты, душа вырастала, расширялась, выходила из телесных границ и жила во всем прекрасном и все же нам принадлежащем космосе.
Полчаса пребывания на вершине Тхачаугучука стоили жизни.
* * *
Природа дорога нам не только тем необычным, фантастически-прекрасным, что в ней есть, – морями, бесконечными реками, горными вершинами, тропической растительностью, гигантскими водопадами и т. д., и т. д., – нет, и в самых скромных, потаенных проявлениях ее жизни, движениях ее души мы находим неизъяснимую красоту и радость. Левитан: косячок дров в поле… короткая травка… согнутая ветром рябинка… А у нас рождается восторг в сердце, что все это передано так хорошо, так чутко, так естественно. Отнеситесь к природе по-левитановски – и она вся вам откроется: целиком, до конца и без изъятия. И, сохранив эту связь с природой, со всякой природой (во всякой есть прекрасное), вы никогда не останетесь одиноки.
* * *
На прогулке двором немецкого лагеря-крепости взглянул на небо и поразился красотой голубого, дышащего и теперь, в феврале, всей силой весеннего очарования, просвета среди однообразно нависших, тяжелых серых облаков. И подумал: ведь надо мной – самое «настоящее», извечное, баварское, т. е. почти итальянское, почти южное небо! – небо, которое не только теперь, не только среди горя и несчастья захваченного войной человечества, но и в самые счастливые для человечества и для здешней, баварской стороны, времена